– Пьянствовать не будешь?
– Не имею привычки…
– Ну, вот что. Я тебя запру. Ты сиди тут. Пойду к владыке, пока всенощная не отошла, – скажу, что тебя выбрала. Приду, на пароход пойдём.
– Мне бы кое-чего купить надо, – замялся Златорунов.
– Нечего покупать. Всё сделаю.
Гликерия Антоновна вышла в коридор и, затворяя за собой дверь, сказала:
– Недолго сидеть будешь. Через час приду.
И Златорунов слышал, как она повернула в замке ключ, вынула его и застучала каблуками по коридору.
На палубе «Димитрия Донского» Гликерия Антоновна угощала чаем Златорунова.
Весеннее солнце блестело на ярко-белой краске заново выкрашенного парохода. Нежная зелень левого берега Волги полоской окаймляла тихую гладь далёкого разлива. Пароход шёл ближе к правому утёсистому берегу, и прохладная тень иногда мягко покрывала палубу.
Белая скатерть, белые чайники, яркое весеннее небо, серебристая, прозрачная даль – всё было такое новое, праздничное.
Гликерия Антоновна звала своего будущего зятя Доримедонтом, он её – маменькой.
Они пили чай молча, изредка перекидываясь словами.
– Две коровы у нас, – говорила Гликерия Антоновна, – три было зимой, одна сдохла. Сено дешёвое. Ты чем у отца занимался?
– В учении больше…
Помолчали. Пароход повернул к левому берегу. Подул ветер и загнул полу чёрного сюртука Златорунова – подкладка была светло-коричневого цвета. Он быстро поставил на стол блюдечко с чаем и поправил полу сюртука. Но Гликерия Антоновна бесцеремонно отогнула снова и спросила:
– Что это у тебя?
– Ситец, маменька…
– Чёрные сюртуки на ситцах не делаются, – внушительно сказала Гликерия Антоновна.
– Папенька говорит – всё равно не видно.