Она подняла голову и холодно сказала:
– Я не расслышала. Ты неясно произносишь слова.
– Кажется, я не виноват, что у меня изуродованы губы…
Соня и на это не ответила ничего.
Стало мучительно неловко.
Вечером, когда гости ушли, Николай Сергеевич подошёл к Соне и взял её за обе руки. Они были холодные, безжизненно лежали в его руках.
– Соня, я должен поговорить с тобой серьёзно.
Она повела плечами, точно от холода, и сказала:
– О чём?
– Ты знаешь – о чём. Не заставляй произносить слова, от которых больно. Так будет и тебе, и мне легче.
– Я не понимаю, – по-прежнему равнодушно проговорила она.
Николай Сергеевич больше не мог сдерживаться:
– Да пойми же, пойми, нашу жизнь узнать нельзя… Я не сужу тебя нисколько… Я сам говорил тебе… помнишь? Такого любить нельзя… Но тогда лучше разойтись… Скажи только одно слово… Скажи, что ты больше не можешь любить… И я уйду… Скажи прямо. Не делай того, что ты делаешь… Не мучай ни себя, ни меня… Я не буду мешать твоей жизни… но я должен знать правду. Иначе с ума можно сойти… Ну скажи прямо…
Он опять взял её за руки.
– Нет, нет, пусти… Я не знаю… Я ничего не знаю…
Она выдернула руки и ушла…
Соня ушла в детскую. В маленькую комнату около спальной.
У Сони скоро должен родиться ребёнок, и в детской стоит пустая кроватка, маленький столик, стулья, игрушки… На полу пушистый, мягкий ковёр.
Всё это они с Коленькой покупали и устраивали перед его отъездом на войну.
Соня едва дошла до стула. Ноги у неё ослабли. Глаза были полны слёз, и она ничего не видела перед собой.