— Я был очень старым в восемнадцать лет, просто жутко старым — жизнь кончилась, началась агония. Лет в тридцать я начал молодеть. Я не чувствую никакой дистанции между молодым и нынешним Пелевиным — хотя бы потому, что никогда этим Пелевиным не был. Тема дистанции для меня важна только при беге. А что касается двух Пелевиных на полугоночных… Мне кажется, что Мескалито здесь ясно дает понять — дозу следует уменьшить ровно в два раза.
— В «Омоне Ра» космонавты перед гибелью говорили о пластинке Pink Floyd, которую не успели послушать. О чем могли бы в такой ситуации говорить персонажи сегодня?
— О том, что летят к звездам за тридцать штук грина, в то время как их американские коллеги поднимаются в ту же черную пустоту за триста тысяч. Другими словами, темой разговора была бы непостижимая многомерность космоса.
— Если бы вам предложили нарисовать макет какой-нибудь русской купюры, какую символику вы бы использовали?
— Главной визуальной темой стали бы семейные ценности: футбол, нефть, алюминий. У меня есть об этом в романе.
— Давайте поговорим про роман. Я не уверен, что до конца разобрался, почему одним из главных мотивов в «ДПП» стали гомосексуальные отношения. Вы можете прокомментировать, как выразился бы какой-нибудь американский рецензент, «сексуальное измерение» романа?
— Мы живем в культурной среде, где фаллическо-анальная пенетрация является базовым символом социального доминирования и победы. Эта уголовная символика проникла в фольклор и психологию и буквально пропитала собой культурные коды, поэтому гомосексуальные образы в массовом сознании являются скорее отражением черезжопности общественных отношений, чем проекцией эротического состава ума. Парадокс заключается в том, что такое состояние умов сосуществует со снятием всех табу на проявления гомосексуальности. Это образует дикий и взрывоопасный культурный коктейль, делающий возможным союзы вроде описанного в романе. Но я не ставил себе специальной задачи проанализировать эту тему. Реальная гомосексуальность не кажется мне существенной темой романа, ей уделено совсем немного места. Так что спрашивать, откуда у меня такие картинки, не стоит. Я просто позволил этой истории рассказать себя, и мне неизвестно, почему она оказалась именно такой, — герои со мной не советовались, какими им быть. Спрашивать надо у них, особенно у Ослика Семь Центов, но он, увы, уже слишком далеко. Когда стала прорезаться тема, о которой идет речь, я и сам был в некотором шоке. Но что было делать? Пушкинская Татьяна, если помните, выкидывала номера, удивлявшие Пушкина. Мы живем в иное время, у него другие Татьяны.
— Мне кажется, «ДПП» — роман про Путина. Что у вас с Путиным?
— Все путем.
— Мне показалась не совсем законченной, отыгранной история про Мюс, которая будто попала к вам из какого-то романа Джона Гришэма; вообще, это довольно частый упрек в вашу сторону — женские образы. Самый, пожалуй, впечатляющий у вас — это кошка из рассказа «Ника». Женщина — объект, настолько трудно поддающийся описанию?
— Мне кажется, что женщина настолько же трудно — и легко — поддается описанию, как генератор случайных чисел. А говорить о том, что выбранный писателем пример случайного числа по целому ряду причин малоубедителен, как раз и является главной задачей литературной критики.
— Есть ли писатель, которому вы бы хотели позвонить, как Холден Колфилд?
— Есть издатель, которому я бы хотел звякнуть, как полковник Най-Турс. Это подойдет?
— На отсутствие валенок хотите пожаловаться?
— Как раз наоборот, на их засилье во всех областях жизни.
— Вы все время задействуете ресурсы языка, связанные с зонами двусмысленности, — такие кротовые норы, по которым можно перебираться из одних декораций в другие, из ниоткуда в никуда. Это по-прежнему выглядит очень остроумно, но — вопрос: не кажется ли вам, что методологически этот способ — подходящий каламбур в качестве довода в пользу существования альтернативной реальности — исчерпан, поскольку выглядит изначально порочным. Я к тому спрашиваю, что в «ДПП» каламбурные фрагменты мне показались не просто вторичными по отношению к «Generation», но уже и слегка устаревшими — по отношению к «экстралингвистической действительности».
— Рассуждать о методологии, о ее порочности или эффективности, можно при разборе какого-нибудь научного вопроса — например, общей теории кидания понтов в глянцевом журнале. Это, кстати, одно из тех направлений мысли, где мы за последние десять лет значительно обогнали всю планету. Тут можно говорить о технологиях. Например, об умении делать это таким образом, чтобы за ними (понтами) вставала видимость «реальных культурных констант» или хотя бы точно вычисленных переменных, в то время как в самом счастливом случае мы имеем пару упаковок пестрого лая а-ля «псы вдали». Я это не о тех, кто зарабатывает себе на валенки, а о самих культурных констатациях. Художественные эффекты романа, с другой стороны, возникают в зоне полной свободы от методологии — при их анализе она существует только в глазах смотрящего. Что касается экстралингвистической действительности, то пространство между парой кавычек кажется мне не самым лучшим местом для заигрывания с ней. Действительность, на которую указывают слова, уже в силу этого перестает быть экстралингвистической. Что приводит нас к самому главному: отличие романа от глянцевого журнала в том, что роман никоим образом не претендует на отражение мира. Роман этот мир создает — на пару женских часиков. This is America — love it or leave it. Or Lev it. Извиняюсь за очередной методологически порочный каламбур.
— Есть какое-то место, где вы бы чувствовали себя дома?
— Да, это мой ум. Но там постоянно пожар, семь тысяч лет.
Источник — http://www.afisha.ru/article/viktor_pelevin