Семь лет за колючей проволокой

Почему-то вспомнились стихи, которые я написал ему ко дню рождения…

Пашке-Хрусту — тридцать Июнь принёс мне много бед: Я этот месяц ненавидел… Но ты увидел в нём рожденья свет, Никто ни разу не обидел. Прав Пушкин: «много парадоксов под луной»! Возьми меня: я дольше на земле живу, Но ты — «профессор в жизни уголовной», Я же, Режиссёр, с трудом по ней плыву… В ней принимать тебе решенья, Что мне десяток слов запоминать. Меня же мучают сомненья: «А можно ль Режиссёру так поступать?» Твой взгляд не очень прост, но он открыт, Ты не принимаешь подлость, подлецов… И я всегда готов ломать их быт — Наследство это получили от отцов! Свой крест нам нелегко нести! Но мы — мужчины: бросить — не годится! Вперёд, не склоним головы! Нам есть чему гордиться! На «пятёрке» трудно и фигово! Но звучат в ушах Поэта строки: «В этой жизни умереть не ново, Но и жить, конечно, не новей!».

Однако я отвлёкся…

— Кое-кто на меня уже волком смотрит, — продолжал меж тем Пашка-Хруст, — и всё достают и достают: чего это я так за москвача вписываюсь?

— Вот видишь! Именно поэтому я и хочу встретиться с Бесиком: если он с мозгами, то всё правильно поймёт, а нет… — Я развёл руками. — Всё равно куда ни кинь — всюду клин!

— Смотри, если по балде получишь, не говори тогда, что не предупреждал тебя.

В этот же вечер к нам в барак прибежал один из мордоворотов Бесика.

— Ты Режиссёр? — подошёл он ко мне.

— Ну…

— Пошли!

— Куда?

— К тому, с кем ты хотел встретиться…

Ещё до его ответа я понял, что он от Бесика, и на душе стало тревожно: чем закончится эта встреча? Может, напрасно я не послушался Пашку-Хруста? Напрасно или нет, размышлять было поздно: передо мною стоял посыльный, которого вряд ли бы устроил мой неожиданный отказ…

Собрав волю в кулак, я согласно кивнул и молча двинулся следом за ним…

Рождение и смерть Для нас расставляют по жизни Такие рогатки порой, Что волком становится ближний, А сам по-тигриному злой! Тогда, потеряв силу воли, Прервав светлой жизни полёт И челюсти стиснув до боли, Кидаешься слепо вперёд… Кидаешься в жизненный омут, Попутно устои круша… За это в дурдоме закроют, Сказав, что больная душа… Там годы жизни пустые умчатся, Забудешь, каков белый свет… Нет в жизни ни капельки счастья: Есть только рожденье и смерть!

Спальное место Бесика я бы постеснялся назвать шконкой: полутораспальная кровать с панцирной сеткой была заправлена белоснежным бельём и стояла в самом дальнем, блатном, углу барака. И конечно же над ней не было ни второго, ни тем более третьего яруса, а свободного пространства вокруг было раза в три больше, чем у других осуждённых.

Бесик полулежал на подушках и не спеша попивал чифирь. Это был парень явно грузинского происхождения, и меня, честно говоря, несколько удивил его молодой возраст: на вид ему с большой натяжкой вряд ли можно было дать более двадцати пяти лет. И это конечно же меня несколько напрягло: сможет ли он достойно и правильно разрулить мою проблему?

Сопровождающий ввёл меня в барак и остановил метрах в трёх от Бесика. Несколько минут он делал вид, что не замечает моего присутствия, а я терпеливо ожидал, когда он заговорит со мной… В двух здоровяках, сидящих на ближней к нему шконке, я сразу же узнал тех, кто проучил моего фуфлыжника.

Наконец Бесик поставил тонкий стакан на тумбочку и, не поднимая глаз, тихо спросил:

— Я слышал, Режиссёр, что ты искал встречи со мной?

— Искал…

— Говори, что хотел!