Одевался "черный барин" хорошо. Вид имел солидный, внушительный. На чай давал щедро. Когда рубль, когда трешку, когда и золотой.
Белье тонкое и по обхождению видать, — заправский барин. А только вряд ли сама покойница толком знала его настоящее имя… Чужих при нем никогда не бывало. Все один, да один…
— Ну, а вчера он ушел поздно?..
— Кто его знает. Может в четыре, а может и в пятом… Мы с кухаркой Прасковьей рядом с кухней спим. У нас — комнатка. Мы и не слышали… Нам ни к чему…
— А кто же дверь за ним запер?
— Сам. С той поры, как стал он ходить к нам, барыня велела американский замок приделать на черную лестницу…
Репортер задал горничной еще несколько вопросов и взялся за доктора.
— Кинжал — ни в коем случае! Рана маленькая. Потеря крови самая незначительная. Преступник заколол ее тонким четырехгранным стилетом, чрезвычайно острым. Такие обыкновенно бывают скрыты в заграничных тростях.
Агашин от доктора опять к горничной:
— Вы не помните, голубушка, этот чертов, или как там его, черный барин пришел вчера с палочкой?
— Не помню, была, кажись… Ни к чему это мне…
Агашин бомбой влетел в кабинет редактора "Невских Зарниц".
— Вы? — только и мог сказать изумленный редактор.
— Я, собственной персоной, — ударил Агашин себя указательным пальцем в грудь.
— Но… но вас же не велено пускать в редакцию… Рассыльный! Где рассыльный? — и редакторский палец потянулся к затерянной где-то под столом кнопке.
Агашин остановил его жестом, не лишенным величия.
— Будет вам, Александр Максимыч! Подождите мгновение. Что, не можете забыть декольтированного Победоносцева?.. Так слушайте же. У меня в кармане бешеная сенсация, да какая! Опереточная примадонна убита с целью грабежа своим великосветским поклонником… похищены бриллианты польского королевского дома.
— Агашин, голубчик, врете, ведь врете все! — с дрожью в голосе и каким-то сладостным трепетом потянулся румяный и тучный Александр Максимович к репортеру, словно перед ним было чарующее видение, которое вот-вот исчезнет.
Но Агашин и не думал исчезать. Сейчас в этом кабинете он чуял под собою прямо на редкость твердую почву. В ответ на редакторские сомнения, он бросил спокойно:
— По двадцать копеек строка, не меньше трехсот строк и — деньги под рукопись.