Чарующий апрель

Повысив благозвучный, отточенный в многочисленных судебных заседаниях голос и не скрывая язвительности, так как невнимание в столь ответственный момент ранило самолюбие, Меллерш повторил:

– Должно быть, ты не расслышала? Собираюсь на Пасху отвезти тебя в Италию.

Конечно, все она расслышала: просто задумалась о необыкновенном совпадении. Действительно необыкновенном. Как раз собиралась сказать, что приглашена… подруга пригласила… тоже на Пасху. Пасха ведь в апреле, правда? У подруги там, в Италии, дом…

Объятая ужасом, чувством вины и изумлением, в эту минуту миссис Уилкинс изъяснялась еще более непоследовательно и сбивчиво – если такое возможно, – чем обычно.

Вечер прошел ужасно. До глубины души разгневанный – как же так: благое намерение осталось неоцененным! – Меллерш подверг жену крайне суровому допросу, потребовал немедленно написать подруге и отвергнуть приглашение, поскольку она опрометчиво согласилась без позволения мужа. Но его буквально шокировало неожиданное, необъяснимое упрямство, с которым он столкнулся. Не в силах поверить, что она действительно приглашена в Италию, не захотел он признать и существование некой миссис Арбутнот, о которой прежде ничего не слышал. Пришлось предъявить это нежное, тихое, стеснительное существо во плоти пред его очи, и лишь тогда мистер Уилкинс позволил себе поверить, ибо не поверить миссис Арбутнот было невозможно. Она оказала на него точно такое же влияние, какое оказывала на всех окружающих: могла ничего не говорить, а просто посмотреть кроткими темными глазами. Только вот беда: ее собственная совесть не позволяла забыть о том, что мистер Уилкинс получил неполное впечатление. «Похоже, ты считаешь, что не сказать всей правды и солгать – не одно и то же, – строго попеняла неутомимая совесть. – Господь не видит никакой разницы».

Остаток марта прошел как сумбурный дурной сон. И миссис Арбутнот, и миссис Уилкинс чувствовали себя измученными и, как ни старались избавиться от давящего сознания собственной вины, глубоко страдали, так что, когда утром 30 марта наконец-то сели в поезд, не ощутили даже тени радости от предстоящего путешествия.

– Мы слишком добродетельны, слишком правильны, – бормотала миссис Уилкинс, пока, приехав за час до отправления, они прогуливались по перрону вокзала Виктория. – И поэтому нам кажется, что поступаем дурно. Мы настолько запуганы, что почти перестали быть настоящими людьми. Настоящие люди никогда не бывают такими хорошими, как мы. О! – Она нервно сжала тонкие руки. – Подумать только, ведь сейчас мы должны испытывать счастье: здесь, на перроне, перед самым отъездом! – а мы его не испытываем. Для нас все испорчено просто потому, что сами все испортили! Что плохого в том, хочу я знать, – негодующе обратилась она к спутнице, – что единственный раз в жизни мы решили уехать и отдохнуть от них?

Терпеливо шагая рядом, миссис Арбутнот не спросила, кого именно миссис Уилкинс имеет в виду, говоря «от них», потому что знала ответ: конечно же, мужей, поскольку предполагала, что Фредерик встретил известие с таким же бурным гневом, как Меллерш.

Миссис Арбутнот никогда и нигде не упоминала о супруге, промолчала и сейчас. Фредерик слишком глубоко проник в сердце, чтобы о нем говорить. Заканчивая очередную кошмарную книгу, он особенно много работал и в течение нескольких последних недель почти не бывал дома; отсутствовал и в день ее отъезда. В полной уверенности, что возражений не последует, миссис Арбутнот просто написала короткую записку и положила на стол в холле: прочитает, когда вернется. Объяснять, куда отправляется и зачем, не имело смысла: его это мало интересовало, – она просто заверила мужа, что опытная горничная Глэдис о нем позаботится.

День выдался ненастным: ветреным и дождливым. В проливе Дувр бушевали волны, и от качки обеим стало дурно, но даже самые тяжелые испытания рано или поздно заканчиваются. После долгой изнурительной морской болезни оказаться в Кале и ступить наконец на твердую землю уже показалось счастьем, и понемногу окоченевшие души начали согреваться истинным великолепием происходящего. Первой оттаяла миссис Уилкинс, а от нее уже тепло передалось бледной спутнице. В ресторане они заказали камбалу, потому что миссис Уилкинс захотела наконец отведать той рыбы, которую готовила для мужа. Здесь, в Кале, образ Меллерша сразу как-то сжался и утратил значение. Французские носильщики его не знали, и ни один чиновник не имел о нем ни малейшего понятия. В Париже подумать о муже не хватило времени, потому что поезд из Кале опоздал и на Лионском вокзале они с трудом успели сесть в поезд до Турина, а на следующий день, уже в Италии, Англия, Фредерик, Меллерш, викарий, бедняки, Хемпстед, клуб, гастроном Шулбреда – все это тусклое, темное, утомительное убожество окончательно утонуло в дымке забвения.

Глава 5

Италия встретила путешественниц низкими плотными облаками, чем несказанно удивила, поскольку они ожидали увидеть яркое солнце. И все же здесь даже облака показались белыми и пушистыми. Ни одна ни другая прежде не бывали в Италии, и сейчас обе завороженно смотрели в окно. Время летело незаметно, тем более что каждый час приближал их к вожделенному сказочному замку. В Генуе начался дождь. Генуя! Подумать только! Название было написано на здании вокзала, как любое другое. В Нерви дождь перешел в ливень, а когда, ближе к полуночи, наконец-то добрались до городка Меццаго, потому что поезд опять опоздал, ливень превратился в сплошную водяную стену. Но это же Италия, и по определению ничто здесь не могло оказаться плохим. Даже дождь отличался от английского: прямой и ровный, он падал строго вертикально, причем точно на зонт, а не хлестал беспорядочно во все стороны. К тому же всем известно, что в Италии дожди быстро заканчиваются, и тогда выясняется, что земля покрыта розами.

Владелец замка мистер Бриггс предупредил, что надо выйти в Меццаго и проехать несколько миль в экипаже, но забыл сказать про поезда, которые иногда опаздывают, вообразив, видно, что арендаторы прибудут на станцию в восемь часов вечера, обнаружат целую вереницу ожидающих пассажиров пролеток и выберут подходящую.

Поезд опоздал на четыре часа, и когда дамы с трудом спустились из вагона по крутым ступенькам, ступили в черную от паровозной сажи лужу и пошли по перрону, загребая подолами грязную воду, потому что руки были заняты чемоданами, ни одной пролетки на площади не оказалось: устав ждать, все извозчики давно разъехались по домам. Если бы не предусмотрительность добросовестного садовника Доменико, доехать до замка было бы не на чем. Заботливый Доменико по опыту знал, как обстоят дела на железной дороге, а потому выслал на станцию пролетку тетушки под управлением ее сына – своего кузена. Тетушка, кузен и сам садовник жили в приютившейся у подножия замка деревушке Кастаньедо, поэтому, как бы поздно ни прибыл поезд, возвращение домой без всего, что следовало доставить со станции, было невозможно.

Кузена Доменико звали Беппо, и вскоре парень возник из темноты, посреди которой путешественницы замерли в растерянности, не зная, что делать дальше. Поезд ушел, ни одного носильщика заметно не было, да и вообще казалось, что стоят они не на платформе, а прямо на железнодорожных путях.

Из-за долгого ожидания иностранок Беппо появился из мрака сердитым и сразу принялся громко, быстро и эмоционально что-то говорить по-итальянски. Беппо, весьма респектабельный молодой человек, сейчас, в темноте и под дождем, вовсе не выглядел таковым, в насквозь промокшей шляпе, которая сползла на один глаз. Дамам не понравилось, как он схватил их чемоданы: обе подумали, что носильщиком он ну никак быть не может, – однако вскоре в потоке непонятной речи прозвучало знакомое, вселяющее надежду «Сан-Сальваторе», после чего, стараясь не отстать и не потерять из виду чемоданы, спотыкаясь о рельсы и шпалы, утопая в лужах, путешественницы побежали следом, не переставая громко повторять название замка, и, в конце концов, выбрались на дорогу, где стояла маленькая высокая пролетка.

Верх был поднят, а лошадь пребывала то ли в дреме, то ли в задумчивости. Едва путешественницы забрались внутрь – причем миссис Уилкинс не полностью поместилась под навесом, – лошадь внезапно очнулась и быстро зашагала: очевидно, в сторону дома – без возницы и без чемоданов.

С оглушительными криками Беппо бросился следом и едва успел схватить свисавшие поводья. Гордо и, как ему казалось, с абсолютной ясностью он объяснил иностранкам, что лошадь всегда так себя ведет, потому что это прекрасное, сытое и здоровое животное, за которым он ухаживает как за собственным ребенком. Леди, должно быть, испугались: крепко схватились друг за друга и, как бы громко, внятно и красноречиво он ни изъяснялся, уставились на него широко раскрытыми глазами, ничего не понимая.

И все же Беппо все говорил и говорил, даже втискивая в пролетку чемоданы. Рано или поздно они должны были понять, потому что слова он сопровождал самыми очевидными, доходчивыми жестами. Однако ничего не менялось: пассажирки продолжали смотреть на него испуганно и вопросительно. Обе дамы были симпатичные и молодые, подумал Беппо, а их внимательно следившие за ним поверх чемоданов глаза – сундуков, к счастью, не было, только чемоданы – напоминали очи Мадонны. Даже после того, как пролетка тронулась, обе леди без устали вопросительно повторяли название замка, словно опасались, что он увезет их в какое-то другое место.

– Сан-Сальваторе?