Диагноз доктора Холмса

Полет дался ему сложнее, чем он ожидал, но Леон не собирался говорить об этом. Он мог позволить слабость кому угодно, кроме себя, и мысль о том, что теперь он уязвим, раздражала его. Он не мог допустить, чтобы Анна отправилась бродить по этим лесам одна — не только из-за нее, из-за себя тоже. Для него это пока была лучшая возможность доказать себе, что то ранение не подкосило его навсегда и он еще многое может.

Начало этого путешествия его не порадовало. Дышать из ингалятора приходилось куда чаще, чем он ожидал. Это раздражало его, пульс ускорялся — и дышать приходилось снова. Анна ни разу не упрекнула его за это, и спасибо ей, но она не спускала с него глаз, готовая в любой момент вызвать врача.

А вот на земле ему стало легче, особенно после того, как они покинули здание аэропорта. Воздух Сибири был морозным, но очень чистым, и дышать им оказалось куда легче, чем воздухом Москвы. Они взяли напрокат машину, и за рулем была Анна, Леон в это время мог расслабиться и окончательно прийти в себя. Помогло: уже через час он чувствовал себя лучше, чем раньше.

— Я удивлена тем, что Дима не приехал в аэропорт, чтобы броситься тебе под ноги, — заметила Анна.

— Я тоже. А ведь я сказал ему, куда собираюсь! Но он какой-то странный в последнее время…

Иногда Леону казалось, что старший брат начал избегать его. Это, конечно же, было глупо: у Димы не нашлось бы ни одной причины так себя вести. Кроме разве что недовольства расследованием — но уже пора бы смириться!

Лидия успокаиваться не собиралась, у нее хватало времени, чтобы писать ему долгие письма, звонить и не оставлять в покое дома. Леону даже пришлось пригрозить, что он будет ночевать в гостинице, чтобы она наконец отстала. Хотя он подозревал, что это лишь затишье перед бурей: к его возвращению она наверняка придумает новый способ изводить его.

И что вот это — навсегда? Они с Лидией уже друг друга на дух не переносят, как выдержать еще лет восемнадцать воспитания ребенка? Леон подозревал, что на определенные перемены ему все же придется решиться.

Но это потом, все потом. Здесь, в окружении лесов, растянувшихся от неба до земли, он мог представить, что находится в другом мире, где его проблем просто не существует.

— Напомни мне еще раз, какой нам смысл тащиться туда, где убийца был десять лет назад, если вообще был? — полюбопытствовал Леон.

— Потому что окружение может определить то, как проявит себя природа серийного убийцы, — отозвалась Анна. — Проще говоря, само желание убивать — врожденное. Но очень многое может повлиять на него, заставить это желание утихнуть, чтобы проявиться позже, или, напротив, разбудить раньше.

— Странно слышать от тебя такое после того, как ты говорила, что детство не меняет убийц принципиально!

— А я и не о таких переменах говорю. Просто детство и юность становятся почвой для желания. Думаю, если бы была возможность заглянуть в детство Джека-потрошителя или Зодиака, там можно было бы найти немало любопытного.

— Ну да, у Холмса же нашли — фанатичных родителей и разрезанных на части зверюшек, — заметил Леон.

— Не только. О Холмсе говорили, что он до жути боялся смерти в раннем детстве. Его пугали похороны и сам вид покойников. Не знаю, правда это или нет, но если правда, то я не стала бы называть это страхом перед смертью.

— Чего же он тогда боялся? — удивился Леон.

— Самого себя. С этим страхом сталкиваются многие маньяки, наделенные остаточной способностью чувствовать, а у Холмса, судя по обилию жен, она была. Маленьким мальчиком он еще не понимал ту власть, которую смерть будет над ним иметь, но подсознательно чувствовал, что эта власть нерушима. Он бежал от нее, как от поводка, а она все равно его настигла.

Для Леона это было не так уж важно. По крайней мере, он не находил ни одной причины, по которой это должно было его волновать. Однако, когда он слушал голос Анны, спокойный, будто доносящийся откуда-то издалека, ему становилось не по себе.

— И как же она его настигла?

— Холмс, тогда еще Герман Маджетт, был очень умен для своих лет. А дети не слишком любят тех, кто откровенно умнее их. Это позже он научился очаровывать кого угодно, тогда ему было тяжело. Одноклассники, зная о его страхе перед покойниками, затащили его в один из кабинетов и толкнули на него скелет. Они хотели его испугать — и испугали, тут вопросов нет. Но рискну предположить, что именно в этот день он понял: в смерти нет ничего страшного. Теперь уже все проявления смерти зачаровывали его, и, думаю, эпоха со вскрытыми животными начала свой отсчет. Такому, как он, несложно было стать врачом, но точно не ради того, чтобы спасать людей.