Коридор затмений

— Драку? А зачем мне нужна была драка? — Адам искренне удивился. — У них на рынке и так каждую ночь разборки, полиция глаза закрывает. Я просто хотел испытать, как работает гаджет — отпугиватель. Надо же узнать, каково его действие?

— А если бы отпугиватель не сработал?

— Пан или пропал. — Адам снова усмехнулся и глянул на Лидочку. — Смелость проявляется в поступках. Эксперимент всегда таит риски — так еще моя бабушка говорила. Дерзость — наш девиз.

— Ты совершенно безбашенный тип, — констатировал полковник Гущин. — Слушай меня, пацан, пора тебе браться за ум. Взрослеть. Тот жестокий страшный урок, что преподала тебе жизнь, пусть он не пройдет даром. Насчет матери твоей Евы… ты ее, конечно, ненавидишь, и сейчас ты в своем праве. Я не могу тебя разубедить, потому что у нас к твоей матери тоже немало вопросов. Но… пройдут годы. И тьма, что поглотила ваш дом, расточится… Ты станешь взрослым мужчиной. Возможно, тогда ты переменишь свои суждения — и о ней, твоей безумной матери, тоже. Знаешь поговорку… сначала, в детстве мы своих родителей любим безоглядно, потом, в отрочестве и юности, мы их судим — порой очень строго. Но проходят годы нашей жизни, и мы меняемся — мы родителей прощаем. Даже если они редкие негодяи, убийцы или несчастные больные создания.

— Я готов ее простить сейчас, — ответил Адам. — Казнь состоялась. Мой костер догорел дотла. Кости стали пеплом. И зло побеждено огнем, светом. Вы говорите — она больная, я должен это принять, да? Но все равно я бы хотел понять для себя лично, чтобы впоследствии в нашей взрослой жизни внятно объяснить ей, — Адам кивнул на тихую серьезную Лидочку. — За что же мама меня так возненавидела? Это началось и развивалось по спирали. Будто затмение на нее нашло. Каждый новый день приносил нам с ней все больше и больше ненависти… Словно ее что-то подталкивало извне, что-то на нее влияло.

Глава 42

После стрельбы

Вечером, как только Зайцева-старшего отпустили под подписку о невыезде, Макар отвез Адама к ним в дом под медной крышей. Их встретил Василий. Макар отметил, что парень за прошедшие сутки сильно изменился — осунулся и словно постарел на десять лет. Он спросил Адама: «Как ты, а?» — «В порядке», — ответил ему мальчик. И они обнялись как братья. Макар подумал, что им обоим и Зайцеву-старшему предстоят непростые беседы. Однако другого дома у Адама пока все равно нет.

А Еву на четвертый день наконец перевели из реанимации в обычную палату, охраняемую полицией. Решался вопрос об отправке ее в тюремную больницу закрытого типа. И полковник Гущин торопился с допросом, пока еще она находится в Бронницах.

Он переговорил с лечащим врачом — тот разрешил допрос Евы, однако предупредил, что продлиться он может не более сорока минут. Пациентка еще очень слаба. Созвонился Гущин и с психиатром из Национального медцентра имени Сербского. В будущем Еве там предстояло пройти судебно-психиатрическую экспертизу. Гущин долго и обстоятельно консультировался со специалистом, но тот отвечал уклончиво, мол, так, на словах, без личного контакта с пациенткой, нельзя оценить ее состояние и сообщить что-то конкретное. В том числе и по поводу синдрома Капгра.

Ева в бинтах лежала на больничной кровати, разметав темные с проседью волосы по подушке. Возле палаты дежурили двое вооруженных полицейских. Макар, войдя в палату следом за полковником Гущиным, обратил внимание на одну деталь — окно… Самое обычное окно в палате горбольницы Бронниц, выступающей сейчас в роли тюремной камеры для опасной преступницы. На окне, естественно, отсутствовала решетка, и полицейские забили его крест-накрест толстыми досками — временная преграда для безумной Евы, покуда она не очутилась в спецбольнице.

Ева — тень тени прошлого образа… На исхудавшем изможденном лице одни глаза, но они горят мрачным темным огнем. Макар понял — даже ослабев от ранения, Ева внутри осталась прежней — неистовой и неукротимой. Страшной в своем психозе.

Она молчала, следила за ними. Макар встал в ногах кровати. Полковник Гущин тяжело опустился на стул рядом.

— Как дела? — спросил он просто, словно и не случилось ничего — ни острова, ни стрельбы, ни крови, ни ранения Мамонтова, ни ее неистовой ярости и жажды убийства…

— Как сажа бела. — Она впилась в него взглядом. — Что ты натворил, мент?

— Это ты что натворила, Ева, — ответил полковник Гущин. Они перешли на «ты» — после стрельбы… И правда, какие уж теперь церемонии?

— Кого вы спасли? Ты отдаешь себе отчет — кого ты спас?! — Она рванулась с подушек и тут же застонала хрипло. — Больно мне… все болит…

— Твой сын — обычный парень, Ева. Не демон, не оборотень, он человек. Но я вижу, спорить об Адаме с тобой бесполезно. У меня к тебе другой вопрос, Ева. — Полковник Гущин смотрел на нее. — За что ты убила двух женщин?

— Он не мой сын! Не смей, мент гребаный, повторя… — Ева повысила голос и… внезапно осеклась. — Каких еще двух женщин?

— Двоюродных сестер, — полковник Гущин внимательно наблюдал за ее реакцией.