в) Иуда получил за свою измену 30 сребреников: неужели предатель ограничился бы такими жалкими грошами, если бы действовал под главным влиянием страсти к деньгам? Синедрион, без сомнения, не пожалел бы храмовой казны за такую услугу, и Иуда не мог этого не знать. Притом такую незначительную сумму Иуда мог бы безнаказанно взять из находившейся в его распоряжении общественной кассы. Наконец, трудно предположить, чтобы сребролюбец, оставив все, мог последовать за Сыном Человеческим, Который не имел где главы преклонить. Тем менее могла развиться в Иуде эта страсть после вступления его в общество учеников Иисуса, которые жили частью делами рук своих и частью благотворением других.
г) Что золотой кумир не играл главной роли в измене Иуды, это показывает также и дальнейшая судьба предателя. Сребреники были получены, предатель достиг цели и удовлетворил свою страсть: чего же более? Однако же, когда Иуда узнает об осуждении Иисуса на смерть, он совсем теряет голову; раскаяние доводит его до полного отчаяния; явившись к первосвященникам, он с презрением бросает им их сребреники, уходит и налагает на себя руки. Все это такие черты, которые не свойственны сребролюбцу и бессердечному поклоннику золотого кумира; в них открывается прямой, сильный и трагический характер; здесь виден человек, который не боится выдать себя головою, для которого не только серебро, но и самая жизнь нипочем, который не страшится не только иерусалимских властей, но самой смерти.
д) Наконец – и это главное: в минуты предания продолжал ли Иуда верить в Иисуса как Мессию, пророка и чудотворца, или же этой веры в предателе не было? Если первое, то решительно нет никакой возможности объяснить ни самую измену Иуды вообще, ни дерзкое поведение его на Тайной вечере и в Гефсиманской роще. Мог ли пошлый скупец с такою наглою дерзостью вопрошать «не я ли, Господи» Того, Кому были доступны даже самые интимные тайны человеческого сердца? Неужели жалкий поклонник золотого кумира осмелился бы на коварный поцелуй и дерзкое приветствие, если бы он верил, что Иисус может воскрешать мертвых, укрощать бури, изгонять бесов? Ввиду той самоуверенности и дерзости, с какими ведет себя Иуда на Тайной вечере и в Гефсиманской роще, необходимо признать, что в эти минуты предатель утратил всякую веру в Иисуса, потерял страх, любовь и уважение к Нему; вообще из последователя и ученика сделался врагом и противником Иисуса. А если так, то спрашивается снова, что довело предателя до такого состояния? Чем объяснить это наглое презрение, эту беспредельную вражду, это дерзкое лицемерие и бесстрашное поведение по отношению к Тому, в Кого предатель прежде верил, Кого он раньше любил и уважал.
Итак, за сребролюбием Иуды, во всяком случае, должен был скрываться другой, более глубокий и сильный мотив. Полное разочарование в Иисусе, утрата веры, любви и уважения к Нему, вообще глубокий нравственный перелом во внутреннем настроении Иуды по отношению к некогда любимому и уважаемому Учителю: вот что, по нашему мнению, было главною основою злодейства Иудина и апостола сделало диаволом.
Рассмотрим ближе те условия, при которых мог совершиться в Иуде такой радикальный и решительный переворот.
В каждом действии человека нужно различать две стороны:
Душевный склад, или внутренняя природа, Иуды уже довольно заметно сказывается в самой истории его измены и последовавшего затем раскаяния. Всматриваясь ближе в евангельский рассказ, мы не можем не отметить в нем двух особенностей, весьма важных для уяснения характера Иуды вообще и в частности душевного состояния его во время предания и после.
Прежде всего останавливают на себе внимание то кажущееся спокойствие и та холодная обдуманность, с какими Иуда осуществляет свой гнусный замысел. Весь план измены задуман очень верно и исполнен с удивительною последовательностью. Договорившись с синедрионом насчет тайной выдачи Иисуса, предатель со спокойной совестью возвращается в Вифанию, в интимный кружок ближайших учеников Господа, с наглым лицемерием разыгрывает роль прежнего преданного ученика Его, в качестве такового принимает участие в Тайной вечере, вслед за другими учениками с притворною наивностью и изумлением предлагает вопрос Иисусу:
Таким, по-видимому, представляется Иуда в истории предания. И если бы мы не имели о предателе никаких других сведений, мы должны были бы отнести его к числу тех тупых и бессердечных натур, из которых образуются отъявленные негодяи всех родов, тех нравственных чудищ, в которых человеческие чувства не способны возбуждаться ни слезами, ни кровью гибнущих под их руками жертв. К радости, мы не можем этого сделать частью уже ввиду прежней жизни предателя. Припомним, что он был избран в число приближеннейших и довереннейших учеников Господа, следовательно, он обладал в себе задатками истинного апостола; в продолжение трех лет он самоотверженно следовал за Христом по городам и весям, не имея где главы преклонить; наряду с другими апостолами был проповедником Евангелия, верил в мессианское достоинство Иисуса, знал Его за великого чудотворца и пророка и, без сомнения, питал к Нему далеко не заурядную любовь и преданность, иначе он не был бы отличен Господом от массы Его последователей. Мы решительно отказываемся признать, чтобы человек, которому предназначалось служение апостольское, мог быть таким закоренелым извергом и бездушным злодеем, каким, по-видимому, является Иуда в истории предания Господа. Но еще сильнее в пользу предателя говорит его последующая судьба – его раскаяние и смерть. Несмотря на все видимое спокойствие, обдуманность и последовательность поведения Иуды во время предания, в нем, однако же, наступает невероятно быстрая и чрезвычайно сильная реакция. Около полуночи Иуда с видимым спокойствием и наглою дерзостью отдает некогда любимому Учителю предательский поцелуй, а в половине следующего дня предатель уже испытывает все ужасы безнадежного раскаяния и полного отчаяния. Примечательны здесь именно та быстрота и сила, с какими одно настроение сменяется в душе Иуды другим, совершенно противоположным. Этот холодный на вид, бессердечный и систематический злодей теперь совсем теряет голову: сознание гнусности своего поступка, мысль о невинно преданной крови некогда любимого Учителя, чувство неправоты своего дела теперь с такою силою гнетут дух предателя, что доводят его до самоубийства. Это смелое появление перед синедристами с целью возвратить им жалкие гроши, это открытое и безусловное признание невинности Иисуса, эти полные глубокого трагизма слова: «согреших, предав кровь невинную» – все дает нам видеть, что мы имеем дело не с одною из тех тупых нравственных организаций, коими обладают закаленные во зле изверги, способные к систематическому и хладнокровному исполнению жестоких злодейств. Напротив, поведение Иуды после предания открывает, что совершенное им злодейство не вытекало, так сказать, органически из самого существа его духовно-нравственной природы, но скорее было делом ложного увлечения и временного заблуждения, за которые Искариот должен был поплатиться собственною головою.
Итак, если спокойствие, обдуманность и последовательность поведения Иуды во время предания не дают нам права видеть в предателе опытного и бессердечного злодея, то можно объяснить это поведение совершенно иным предположением. Психологи, художники, поэты и другие аналитики человеческого духа уже давно подметили тот факт, что в самые серьезные и критические минуты жизни, когда душевное и нервное напряжение человека достигает наисильнейшей степени, некоторые особы обнаруживают удивительное спокойствие и чрезвычайную последовательность в действиях: биографии великих полководцев, смелых путешественников, ловких бандитов наполнены примерами подобного рода. Такой видимый контраст между внешним поведением и внутренним состоянием, т. е. спокойная последовательность во внешних действиях при чрезмерном внутреннем возбуждении, объясняется односторонним направлением психической жизни человека в подобные минуты: одна мысль, одно какое-либо чувство в такие минуты развиваются до колоссальных размеров, теснят из сознания все другие мысли и чувства и овладевают всем существом человека. Тогда человек мыслит необычайно быстро и ясно, действует решительно и смело, как бы по вдохновению, известная мысль или чувство, подобно гению, руководит тогда действиями человека, которые хотя иногда и представляются несколько автоматичными, но всегда отличаются необыкновенною логичностью в известном (одностороннем) направлении. На языке психологии такое состояние называется идеей фикс, на языке физиологии – нервозностью; к такому состоянию бывают более склонны особы с болезненно-раздражительным темпераментом и взвинченною нервною системой.
Что Искариот обладал нервно-раздражительным темпераментом, что он принадлежал к числу людей, способных быстро и сильно аффектироваться до болезненного состояния идеи фикс, – некоторый, хотя, правда, и не вполне ясный, намек на это находим в одном очень древнем апокрифическом «Евангелии детства Иисуса». В том месте, так рассказывает апокриф, где жила Богоматерь с младенцем Иисусом, находилась одна женщина, у которой сын был подвержен припадкам беснования. Припадки состояли в том, что дитя бросалось на всех, кто приближался к нему, и кусало их зубами; когда же никого вблизи не было, бесноватый грыз собственные руки и другие члены. Услыхав о чудотворной силе Иисуса, мать несчастного дитяти однажды отправилась с ним к Богоматери Марии в надежде исцелить бесноватого. В это время братья Господа – Иаков и Иосия – увели из дома божественного младенца для того, чтобы Он играл с другими детьми: выйдя из дома, она села и с ними Господь Иисус. Подходит и бесноватый мальчик и садится по правую сторону Иисуса; подвергшись обычному припадку, бесноватый пытался было укусить божественного младенца, но не мог; впрочем, он ударил Иисуса в правый бок так сильно, что младенец начал плакать. Но в это время сатана оставил бесноватого, выбежав из него в виде бешеной собаки. «Мальчик же этот, – так заканчивается рассказ, – который ударил Иисуса и из которого бес выбежал в виде бешеной собаки, был Иуда Искариот, который предал Его иудеям; и в тот самый бок, в который Иуда ударил Его, иудеи вонзили копье». Если снять с этого рассказа очевидную мифическую оболочку, то мы найдем в нем довольно ясное указание на то, что предатель в своем детстве страдал болезнью, которая зависела от особого рода действия злого духа на телесный организм и преимущественно на нервную систему.
С годами болезненные припадки, как это обычно бывает в нервных страданиях, вероятно, повторялись гораздо реже и в слабейшей степени, а со времени избрания Иуды Господом в число апостолов они по действию чудотворной силы Иисуса, должно быть, и совсем прекратились. Но следы болезни и предрасположение к ней, т. е. чрезмерная нервозность и болезненная тревога, не исчезли окончательно. Так, кажется, нужно думать ввиду известия евангелистов, что две ночи подряд Иуда отлучался из Вифании – в ночь уговора с синедрионом и в ночь предания Иисуса.
Примечательно здесь не то, что Иуда отлучается от общества в столь неурочное время, – а то, что эти странные отлучки ночные ни в ком не возбуждают ни тени подозрения или недоумения. Значит, эти ночные прогулки Иуды и прежде повторялись нередко, так что товарищи уже привыкли к ним как явлению обыкновенному. Итак, Иуда любил уединяться по ночам; в непроглядном мраке и мертвой тишине ночи он, быть может, искал успокоения своей обостренной чувствительности. Это и естественно: бесноватые, как известно, любили дикие пустыри, мрачные подземелья, уединенные кладбища: все невралгики ищут уединения и избегают внешних возбуждений. С другой стороны, недаром же Лука и Иоанн намерение Иуды предать Господа ставят в причинную связь с непосредственным влиянием на него сатаны. Если держаться обычного словоупотребления евангелистов, то выражения: «вошел сатана в Иуду, диавол вложил в сердце Иуды» (Лк. 22:3; Ин. 13:2, 27) – будут означать, что Иуда подвергся такому влиянию сатаны, которое выражалось в болезненных припадках беснования различных родов и степеней. Не желают ли евангелисты этими замечаниями указать на то, что психофизическое состояние Иуды во время предания Господа наводило апостолов на мысль о возвращении к нему припадков прежней болезни? Нельзя, наконец, обойти вниманием указания ев. Иоанна, что замечание по поводу траты драгоценных мастей одною женщиной на вечере в доме Симона прокаженного было сделано Иудой: Искариот делает Иисусу резкие возражения и вздорные замечания, свидетельствующие о сильной взволнованности и нервной возбужденности Иуды в это время.
Указывая на некоторые особенности темперамента Иуды, мы пытаемся этим уяснить только субъективные условия совершенного Искариотом поступка: нервозная и болезненно-беспокойная натура Иуды допускала возможность одностороннего увлечения идеей фикс; страшная мысль о предании Учителя и наступившая потом сильная реакция могли увлечь Иуду к быстрым и решительным действиям. Но это только одна сторона дела. Должно было и вовне существовать нечто, что влияло на сознание и волю Иуды, – что открыло в сердце Иуды доступ сатанинской мысли предать Господа и что заставило потом предателя быстро раскаяться в своем поступке и лишить себя жизни.
Эти внешние условия измены Иуды могли отчасти скрываться уже в тех особенных отношениях, в каких стоял предатель к другим двенадцати. Не без основания некоторые ученые предполагают существование скрытой антипатии между Иудою и другими апостолами, по крайней мере сыновьями Зеведея. Этому предположению, по-видимому, способствует сравнение тех отзывов, какие дают об Иуде наши синоптики и сам Иисус, с одной стороны, и Иоанн – с другой. Первые три евангелиста относятся к Иуде довольно хладнокровно, без заметных субъективных нерасположений, совершенно объективно рассказывая об измене Иуды; точно так же и сам Господь говорит о предателе скорее с некоторым сожалением, чем с негодованием; напротив, Иоанн всегда высказывается о нем с явною ненавистью – каждый раз он старается показать, что уже и до измены Иуда обладал испорченною натурой, – прямо называет его вором, диаволом, – вообще старается отметить Иуду как изверга и злодея. Эти, дышащие нескрываемым нерасположением к Иуде, постоянные намеки евангелиста заставляют некоторых предполагать о существовании взаимной антипатии между сыновьями Зеведея и Искариотом еще до предания Господа. Мы, конечно, не склонны преувеличивать эту антипатию, но очень может быть, что чистая и всецело преданная Иисусу натура Богослова уже и ранее инстинктивно предчувствовала в Иуде будущего изменника, и потому, быть может, Иоанн невольно и бессознательно с самого начала питал отвращение к этому человеку. Такую же антипатию мог питать и Искариот к сыновьям Зеведея – сыны света не любят тьмы, и люди тьмы ненавидят свет.
Личная антипатия к Искариоту сыновей Зеведея, стоявших со своею матерью во главе галилейских последователей Иисуса, в большей или меньшей мере могла сообщаться и другим апостолам. Следы такого общего нерасположения к Иуде со стороны учеников Иисуса заметны уже в самом прозвании его Искариотом, которое дано было Иуде Симонову, вероятно, в отличие от другого апостола с тем же именем – Иуды Иаковлева, прозванного Леввеем. В переводе «Леввей» означает: душа человек, сердечный, милый; напротив, название Искариот хотя и дано Иуде по месту его рождения, но собственное имя города легко могло получить и нарицательное значение (в контраст прозванию Леввей) – человек противный, муж вражды или противления.
Это предположение приобретает особенную вероятность ввиду известия Папия, что Иуда Искариот отличался раздражительным и строптивым характером, а древние евреи, как известно, были большие мастера на остроумные сближения и аллегорические мидраши в собственных именах.
Этот контраст в прозвании двух апостолов с одним именем не может ли служить некоторым отголоском существовавшей в обществе Иисуса антипатии к Иуде предателю? Нельзя ли объяснить эти прозвания желанием противопоставить Иуду Леввея – апостола сердечного и задушевного – Иуде Искариоту – человеку с раздражительным, угрюмым и строптивым характером?.. Как бы то ни было, во всяком случае прозвание Иуды Иаковлева Леввеем не могло быть по сердцу мрачному и подозрительному Искариоту и не вызывать в нем некоторого нерасположения к прочим апостолам. Кроме того, как кассира и эконома общества Иуду могли подозревать, по крайней мере сыновья Зеведея, в утайке общественной казны и пользовании ею: такова неприятная участь всех экономов. Косвенно и намеками высказывавшиеся Иуде эти подозрения тем сильнее должны были раздражать его, что они не были вполне безосновательны и Иуда не был на самом деле равнодушен к золотому тельцу. Наконец, между тем как все другие апостолы были связаны между собою или ремеслом, или землячеством, или же родством, – один Иуда был пришельцем из нелюбимой галилеянами страны – Иудеи: невольно, быть может, сказывались в отношениях между Иудою и прочими апостолами их взаимные национальные антипатии, издавна существовавшие между жителями Иудеи и Галилеи. Все это, очевидно, не могло крепко привязать Иуду к обществу галилейских рыбаков: если Иуду не особенно любили здесь, то и сам Иуда не мог питать большой привязанности к людям, коих обычный круг занятий и симпатий был чужд Искариоту.
Впрочем, эта взаимная антипатия между галилейскими рыбаками и Искариотом могла только содействовать измене Иуды, но не обусловливать ее в качестве непосредственной и главной причины. Совершая свой предательский подвиг, Иуда действовал не против апостолов, а непосредственно и прямо против Иисуса. Следовательно, должно было быть нечто и в самом Иисусе, что вооружило против Него Иуду. Что же это?
Прямой и ясный ответ на этот вопрос дает нам сам предатель в словах, сказанных им первосвященникам после осуждения Иисуса на смерть: «согреших, сказал он, предав кровь неповинную»[80].
ebooksa