Повести. Дневник

В русской литературе сороковых годов уже появлялся тип «лишнего» человека. В нескольких повестях Ап. Григорьева показан любопытный характер Александра Ивановича Браги, в некоторых чертах напоминающий Алексея Дмитрича. В повести «Один из многих» (1846) Брага прямо говорит о себе: «...я не литератор, не служащий, я человек вовсе лишний на свете»[1214]. Кажется, это определение, столь важное в контексте русской общественной жизни, впервые появилось здесь. Четыре года спустя понятие «лишний» станет благодаря тургеневской повести «Дневник лишнего человека» известным всем русским читателям.

Образ Алексея Дмитрича в ряду «лишних» людей занимает особое место. В главных своих свойствах, подчеркнутых и истолкованных публицистами и критиками (особенно Герценом и Добролюбовым), «лишние» люди — жертвы николаевского времени, дворянские интеллигенты, не приспособившиеся к официальному служебному миру и потому вынужденные томиться в безделье, страдающие от отсутствия поприща, но бессильные изменить свою жизнь. Конечно, судьбу и черты Алексея Дмитрича можно легко вписать в такую трактовку. Однако у Дружинина смещены акценты: ослаблена тема социально-политического неустройства и усилен мотив сознательного стремления героя к обособленности, к уходу от общества, что, впрочем, не выдается за идеал и не вызывает одобрения автора. Хотя Алексей Дмитрич заявляет в конце повести, что деревенское уединение — это мечта человека «в минуты злого огорчения и душевной усталости», но раньше он утверждал: «Должно быть, русское уединение особенно вредно перед другими: чуть человек засядет в деревню, как начинает или глупить или пакостить».

В чертах героя второй повести, в изображении Дружининым детства и пансионной юности немало есть личного, автобиографического, заветного. Мысли о стремлении к уединению и независимости мы найдем в Дневнике писателя. Несомненно, и свое отрицательное отношение к войне на Кавказе, вообще к милитаризму (характерная гуманистическая тема русской классической литературы от Лермонтова до Л. Толстого) Дружинин перенес в мировоззренческие декларации Алексея Дмитрича, как и типичные идеи школы Белинского о громадном значении окружающей среды в детстве человека. Но любопытны и собственные оригинальные представления писателя о ребенке и о женщине. «...Всякий ребенок эгоист, и эгоист самый неумолимый. Согласие, гармония, веселье — это воздух для ребенка, и если вокруг него нет этих атрибутов, ребенку дела нет, отчего это происходит; он возмущается против всех и каждого, не добираясь до того, кто виноват в нарушении гармонии. Нужда раздражает его: может ли он рассуждать о причинах этой нужды? Оттого-то и большая часть браков несчастны, — женщины те же дети, и для брака богатство есть залог согласия» — так совсем по-дружинински излагает свои взгляды Алексей Дмитрич.

Автор и не скрывает своей идеологической и психологической близости к герою. Точнее было бы говорить о близости к герою и повествователя, т. е. того лица, от имени которого начинается «Рассказ Алексея Дмитрича», но собеседник героя не отделен от реального автора ни мировоззренческими, ни характерологическими, ни речевыми признаками. А между автором и героем имеются наряду со сходными чертами и существенные отличия. Дружинин мало походил на сибарита, не имеющего жизненной цели, он прежде всего труженик. А его герой, Алексей Дмитрич, погруженный в свой эгоистический мир, — лежебока, «лишний» человек, упорный труд чужд ему.

В целом Дружинин создал оригинальный образ «лишнего» человека. Этот вариант не получит дальнейшего развития в русской литературе, может быть, именно благодаря некоторой автобиографичности и прикрепленности к эпохе сороковых годов. Однако разработка типа «лишнего» человека, как и отмеченные выше абрисы, наметки «Достоевских» персонажей и ситуаций находились на магистральной линии развития литературы.

Продолжались и поиски Дружининым новых методов изображения человеческой души, что тоже готовило почву для психологической прозы, для молодого Льва Толстого, который через несколько лет войдет со своими повестями в русскую литературу. Отказавшись во второй повести от эпистолярной формы, Дружинин тем не менее сохранил исповедальный принцип. Рассказ почти на протяжении всей повести ведется от первого лица, от имени самого Алексея Дмитрича. Правда, этот метод сужает возможности — мы узнаем о душевных побуждениях одного героя, о переживаниях Кости и Веры Дружинин не повествует, да и Алексей Дмитрии у него говорит далеко не обо всем, многие его мысли и чувства остаются нарочито скрытыми, об этом откровенно признается сам герой («я не могу вспоминать об этом предмете», — говорит он, например, когда речь заходит об отношениях между его родителями). Но дело даже не в этом. Главное, что Дружинин вообще показывает душевные состояния и переходы между ними относительно скупо, схематично. В сравнении с этим не только будущие анализы Толстого, но и уже имевшие место психологические описания Достоевского или Гончарова значительно богаче, сложнее и разнообразнее. Однако своеобразные «конспекты» душевных движений в повестях у Дружинина могут быть сопоставлены с будущими романами Тургенева.

Многозначность и новаторство «Рассказа Алексея Дмитрича» были не всеми поняты. С. С. Дудышкин, критик «Отечественных записок», в обзорной статье «Русская литература в 1848 году» посвятил несколько страниц разбору повести. Он отметил развитие таланта Дружинина по сравнению с первой повестью: «...мы видели, что автор пошел вперед после «Полиньки Сакс»; по крайней мере, в этом рассказе он задал себе вопросы и гораздо серьезнее и гораздо многосложнее, чем в первой повести»[1215]. Но критик упрекает Дружинина за неясность причин, породивших необычный характер Алексея Дмитрича. Сам герой этот оценивается весьма негативно за равнодушие к чужому горю, за пренебрежение к природе, к судьбе Веры и т. д. И в конце всех этих сетований следует вывод, что Дружинин не осветил истоки и обстоятельства, создавшие характер героя, что абрис среды в повести слишком «общ», что автор обманул надежды, родившиеся при чтении «Полиньки Сакс».

Зато совершенно безоговорочно положительными были отзывы Белинского. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», законченной печатанием в марте 1848 г., он отметил не только «Полиньку Сакс», но и «Рассказ Алексея Дмитрича»: «Вторая повесть г. Дружинина, появившаяся в нынешнем году, подтверждает поданное первою повестью мнение о самостоятельности таланта автора и позволяет многого ожидать от него в будущем» (Белинский, X, 347). Еще более горячо отозвался Белинский в письме к П. В. Анненкову от 15 февраля 1848 г.: «А какую Дружинин написал повесть новую — чудо! 30 лет разницы от «Полиньки Сакс»! Он для женщин будет то же, что Герцен для мужчин». А ниже следует интересное добавление: «Но повесть Дружинина не для всех писана, так же как и «Записки Крупова»» (Белинский, XII, 467).

Зная художественную требовательность критика и его неприязнь к пассивным, рефлектирующим типам в литературе (в последние годы и месяцы жизни — а он скончался в мае 1848 г. — Белинский отрицательно отзывался о «слабых» людях, о явно распространившемся типе «лишнего» человека), можно было бы предположить значительно более суровый отзыв о произведении, где в центр повествования поставлена именно неактивная личность. Но, во-первых, Белинский, очевидно, был очень доволен образом Веры, обрисованным несравненно более реалистично, чем образ Полиньки Сакс, а во-вторых, критик, наверное, понимал всю сложность поставленных в повести проблем; фраза «не для всех писана» и сравнение с повестью Герцена о докторе Крупове усиливают уверенность в таком предположении.

После успешного дебюта двумя повестями Дружинин вошел в редакционный кружок «Современника» как желанный автор и как добрый товарищ. Он становится постоянным сотрудником журнала. Некрасов в письме к И. С. Тургеневу в Париж от 12 сентября 1848 г. дает такую характеристику новому литератору: «Дружинин малый очень милый и не то, что Иван Александр<ович> (Гончаров. — Б. Е.): все читает, за всем следит и умно говорит. Росту он высокого, тощ, рус и волосы редки, лицо продолговатое, не очень красивое, но приятное; глаза, как у поросенка» (Некрасов, X, 116).

В первые месяцы сотрудничества в «Современнике» Дружинин стремился в художественных произведениях (рассказы «Фрейлейн Вильгельмина» и «Художник», 1848) ставить сложные психологические проблемы, решая их достаточно драматически. Правда, после ранних двух повестей все больше чувствовались нарочитость, авторская заданность, неоправданность сюжетных поворотов. А с 1849 г. наметилась и откровенная установка на «хэппи-энд», на благополучную развязку.

Первый свой роман, «Жюли» («Современник», 1849, No 1), Дружинин заканчивает явно неправдоподобно и тут же, на последней странице, оправдывается и поясняет: «Смею сказать, что такой бессовестно счастливой развязки надо поискать да поискать в какой угодно литературе. Одному только Диккенсу отдам я пальму первенства за его «Сверчка», где величайший злодей, под конец повести, разом исправляется... Много раз читательницы делали мне строгий выговор за то, что повести мои нестерпимо дурно кончаются. Я это сам замечал, потому что имею слабость привязываться к моим героям, особенно же к героиням. Крошечная Полинька, грустная Вера Николаевна, вспыльчивая Леля («Лола Монтес». — Б. Е.), сантиментальная фрейлейн Вильгельмина и даже Костя (его тоже приходится причислить к героиням) по многим причинам весьма близки к моему сердцу. Мне очень совестно, что по милости моей фантазии на эти маленькие головки обрушилась такая буря бед и горестных приключений, причем иные из них даже и погибли. Но погубить Юлиньку я решительно не в силах. В голове моей уже было составлено грустное и более близкое к действительности окончание ее приключений; но бог с ней, с действительностью, — прочь начатые главы! Юлинька должна быть совершенно счастлива. Если и читатели согласятся, что губить мою Жюли было бы слишком жестоко, я не стану жалеть о грустном окончании» (Дружинин, I, 379).

Последующие художественные произведения Дружинина, печатавшиеся в «Современнике», — комедии «Маленький братец» (1849) и «Не всякому слуху верь» (1850), — были по самому жанру легкие и «благополучные».

В основе повести «Шарлотта Ш-ц» (1849), имевшей подзаголовок «Истинное происшествие», лежала реальная история: жена немецкого поэта Генриха Штиглица покончила с собой, уповая, что ее смерть будет для мужа, переживающего гибель любимой, творческим побуждением. Но повествование воспринимается как оригинальный романтический анекдот, не более того, хотя сюжет под пером большого художника мог бы приобрести глубокий, многогранный, общечеловеческий смысл.

Дружинин чем дальше, тем настойчивее стремился как в собственной жизни, так и в творчестве уходить от сложности и трудности бытия в светлый, изящный, веселый мир интимного кружка друзей, в мир творчества, игры, шуток... Мотивы такого рода заметны уже по ранним записям в Дневнике. Эти настроения усиленно стимулировались периодом «мрачного семилетия» 1848—1855 гг., когда серьезные и злободневные проблемы, как правило, были запретны в литературе. В области развлекательной беллетристики Дружинин не был оригинальным. Так называемые «светские» романы и повести, к которым можно отнести и «Жюли», в то время часто публиковались в «Современнике». Им отдали дань и сам редактор И. И. Панаев, и Д. В. Григорович, и М. В. Авдеев, и Евгения Тур. Да и объемистые романы Некрасова, написанные совместно с А. Я. Панаевой (ее псевдоним — Н. Станицкий): «Три страны света» (1848—1849) и «Мертвое озеро» (1851), если и не были «светскими», то уж, во всяком случае, весьма развлекательными и не претендующими на глубину.

Однако в жанре фельетонной прозы Дружинин явился новатором, хотя он и использовал опыт французской и английской периодики и отечественного журнала «Библиотека для чтения», где редактор О. И. Сенковский много лет вел обозрения современной литературы явно в фельетонном духе. Недаром Дружинин в отличие от многих своих коллег достаточно положительно относился к Сенковскому, с удовольствием познакомился с ним, с удовольствием принял приглашение сотрудничать в «Библиотеке для чтения» и т. п.

В «толстых» журналах сороковых годов ведущим критическим жанром, оценивавшим и даже во многом определявшим и общее состояние литературы, развитие ее методов и господство определенных родов и видов (например, поэзии или, наоборот, прозы), дальнейшее развитие художественной литературы, был жанр годового критического обзора. Его твердо и последовательно утверждал Белинский — вначале в «Отечественных записках», а с 1847 г. в обновленном «Современнике». Но после смерти Белинского и сменившего его в первом журнале Вал. Майкова жанр годового обзора выродился, превратился в россыпь отдельных характеристик, лишенных общего стержня. Попытка Ап. Григорьева возродить идейный и обобщенный обзор в журнале «Москвитянин», оказалась мало удачной, молодому критику не хватило концептуальности, целостности. Годовые обозрения вовсе утратили свой смысл при отсутствии критиков масштаба Белинского. Как верно заметил Дружинин в одном своем обзоре 1852 г., «из всех лохмотьев самые жалкие те, которые состоят из дорогой материи» (Дружинин, VI, 596).

Дружинин стал создателем нового жанра, ибо в противовес серьезным и обобщающим годовым обзорам ввел ежемесячные фельетонные обозрения. Дебютируя в январе 1849 г. с новым циклом «Письма Иногороднего подписчика в редакцию «Современника» о русской журналистике», он выступал затем под этой рубрикой ежемесячно (исключая летние перерывы) в течение двух с лишним лет до апреля 1851 г. включительно, опубликовав 25 соответствующих «Писем». А когда у автора возникли некоторые разногласия с руководителями «Современника», недовольными чрезмерной «фамильярностью» фельетониста по отношению к «серьезным» темам, и он был приглашен сотрудничать в «Библиотеку для чтения», то он продолжил и там публикацию своих обозрений под сокращенным названием «Письма Иногороднего подписчика о русской журналистике» (начав не с новой нумерации, а продолжая старую, с письма 26-го. Не касаемся здесь некоторых деталей: отдельные «Письма» были написаны другими лицами, не всегда обозначался порядковый номер, иногда нумерация путалась и т. п.).

Но связи с «Современником» сохранились. Там стали печататься фельетоны Дружинина «Письма Иногороднего подписчика об английской литературе и журналистике» (1852—1853), а в 1854 г. автор вернул в «Современник» и «Письма... о русской журналистике». И вослед Дружинину все журналы той поры рано или поздно ввели подобные обозрения, и даже многие газеты стали печатать месячные или ежеквартальные обзоры.

Вот как объяснял Дружинин современное господство обозрения-фельетона в одном из своих «Писем» (1852): «Без прочной, строгой, ясно и подробно развитой эстетической теории не может быть критики, и до сих пор у нас нет критики, были только фельетоны, иногда по десяти листов печатных; фельетоны пламенные и изящные, шутливые и скучные, высокопарные и озлобленные, задорные, скучные и забавные, одним словом, фельетоны всех возможных сортов и разрядов. Одно время публика любила так называемую критику, усердно читала отчеты, разборы старых писателей и даже библиографию; теперь она очень расположена к ежемесячным обзорам журналистики; ей нравится фельетонная манера изложения, и будет нравиться до тех пор, пока не настанет время строгой критики» (Дружинин, VI, 597—598).