Наконец я позволил сознанию обратить внимание на непрекращающуюся истерику заточенного где-то в недрах черепной коробки реципиента.
— Слыш... Заткнись.
— Хеху, блин... Да как ты не поймешь, что, если бы не твой страх, ничего бы не случилось! Я нырял так сотни раз. Тысячи!
— Да не темно там, — отмахнулся я. — Ты в настоящей темноте не был...
— И как ты мне помешаешь? — устало спросил я.
Похоже пацан задумался.
— Пойми, ты, Хеху. Так уж случилось, что ты живешь в моей голове, и у нас одно на двоих тело. Твой страх заставляет это тело быстрее сжигать воздух. Ты провоцируешь меня на неправильные действия, и всё это может закончиться для нас плачевно.
Я флегматично послушал истеричные выкрики реципиента, повертел перед глазами нож ... и с размаху засадил себе каменной рукоятью по голени, аккурат в то место, где кость прикрыта лишь слоем кожи!
От удара твердым по надкостнице на глазах навернулись слезы, но боль... Это только боль. А вот истошный, даже какой-то обреченный вой моей внутренней шизы резанул сладостным эхом.
— Видишь ли, — стараясь говорить как можно ровнее заметил я, — боль, я терпеть умею. А вот ты— похоже нет... Знаешь, сколько в человеческом теле мест, чтоб причинить боль, но при этом не повредить его?
— Теперь ты просишь... — я устало вздохнул. — Давай договариваться, парень. Смирись, теперь я в твоём теле до конца. И мы либо можем мирно сосуществовать — если не хочешь помогать, так хоть не мешай. Или... — я выдержал паузу, — или ты будешь вопить в моей голове, пытаясь свести меня с ума, а я — буду причинять тебе боль. Сильную. Ты даже не знаешь, насколько сильной может быть боль...
На этот раз пацан молчал долго. Наконец выдавил, еле слышно:
— Ладно, пацан, — устало выдохнул я, — прорвемся. Я стольких салажат научил не бояться глубины, разве не справлюсь ещё с одним?