Чтобы проскочить в порт Ангорова, надо было обязательно поймать в океане попутную волну, желательно покрупнее, покруче, и когда она с треском врезалась в каменную горловину, без всякого страха садиться на нее верхом. Что капитаны барказов и делали. В подавляющем большинстве случаев — успешно.
Дальше начинался цирк. Опасный, с дымным грохотом, со стогами жемчужных брызг, засыпавших барказы по самые мачты, запахом сгоревшего бензина и предостерегающими криками матросов.
Скорость движения по ущелью была огромная, глаза охота закрыть, обычный люд трясся от страха, стучал зубами, коленками, всеми костяшками, что есть у человека, готовился умереть, но умереть не успевал, — распахивал от ужаса глаза и не верил тому, что видел в следующую секунду: барказ уже на слабенькой скорости, мирно покашливая обоими моторами, неторопливо притирался боком к деревянному настилу причала.
И — никакого грохота, никаких взлетов и падений, никакого страха. Матросы, снисходительно улыбаясь, смолили свои сигаретки, держась руками за борта барказов.
Позже Москалев узнал, что команды барказов состоят из индейцев рапануи. Рапануи живут лишь на двух островах Тихого океана — Пасхи и Таити, в свое время они здорово колотили завоевателей-испанцев, у тех только железные латы браво летали по воздуху, будто обрывки картона, а снесенные с плеч головы плевались кровью и злобно шамкали губами.
Сейчас же рапануи вымирали, очень часто от безысходности, от пьянства — пили они так, как не пили даже крепыши русские. Были индейцы-рапануи темнокожи, светлоглазы, быстры в движениях, на чилийках не женились — только на женщинах своего племени. Поскольку притока свежей крови не было, то рапануи вымирали еще и по этой причине…
Жилье Геннадий снял у островитянина по имени Уго. Был Уго человеком добродушным, косолапым — типичный индеец с жесткой шапкой черных волос, плотной шерстяной рощицей выросшей на черепушке.
В свободное время Уго мастерил из черного крашеного дерева фигурки индейцев, надевал на них уборы из птичьих перьев и продавал поделки туристам. Концы с концами сводил, в общем — на хлеб хватало…
Как-то Геннадий освободился пораньше — обе шхуны он довел до ума, можно было уже плыть на материк, наступала пора собирать вещи, — Уго, у которого свободного времени было много больше, чем у Москалева, поняв, что русский ничем не занят, того гляди, ляжет спать, нарисовался тут же. Предложил, почесывая волосы на затылке:
— Русо, пошли рыбу ловить. За пятнадцать минут наловим столько, что и на ужин хватит, и на завтрак, и еще на обед следующего дня останется.
— Рыбу? — Геннадий невольно вскинулся — забыл, когда был последний раз на рыбалке, широкая улыбка невольно, сама по себе растеклась по его лицу, — он вообще завидовал всем рыбакам мира, делу их и добыче, покрутил головой. — Ладно, Уго, почему бы и не пойти… Пошли!
Уго дал ему старую, с леской, спутавшейся на катушке в комок, удочку, и они пешком двинулись на берег океана. Москалев внимательно поглядывал под ноги — вдруг из-под какого-нибудь камня вынырнет змея?
Отошли от дома Уго недалеко, метров сто пятьдесят всего, остановились около высокого, с печальной улыбкой, застывшей на каменных губах истукана, — ну словно бы кто-то остановил их специально… Уго присел перекурить — внезапно захотелось сунуть в губы сигаретку, а Геннадий с интересом заглянул в широкую, медвежьих размеров нору, уходящую под статую. Это был настоящий подземный ход, а не нора.
— Для чего это?
— Не знаю. Народ очень охотно лазит туда — то ли лечится, то ли молится, то ли еще что-то делает, — в общем, интересуется…
— А если я попробую? Может, скульптура эта мне поправит больное плечо, а?
— Попробуй, — снисходительно разрешил Уго, — только имей в виду — истукан не всех пускает.
— Попытка не пытка, — сказал Геннадий и полез в подземный ход.
Нора была глубокая, длинная, в ней было тепло, сухо, тихо, — ни один звук не приходил извне. Геннадий прополз несколько метров и неожиданно почувствовал, как в темя ему начали впиваться иголки. Было больно, но боль эту можно было терпеть; следом за болью появился страх — не оглушающий, не вызывающий немоту в пальцах, а все-таки это был страх, который мог смещаться — либо усиливаться, либо слабеть.
Прополз Геннадий еще немного и остановился, ползти дальше было нельзя — иголки стали впиваться в темя так, что он чуть не застонал, виски сдавило. Но самое главное — страх, навалившийся на него, сделался парализующим, сильным, еще немного — и у человека отнимутся руки, а затем и ноги. Геннадий выждал несколько мгновений, меньше минуты, и повернул назад.
ebooksa