— Сердцу известно… Очень я маялась в феврале 45-го… Все чудился он мне, звал меня, просил о чем-то…
И он, Петр Ильич, винил себя — за легкость, с которой обрек на одиночество малознакомую женщину, по рукам и ногам связав ее брачным свидетельством. Несколько строчек написал он — в этих строчках и было все то, что я назвал завещанием. Обстоятельства вынуждали Петра Ильича быть кратким, строчки писались по-немецки, ни одно имя не легло на бумагу. Виноват, прости — вот что выражали готические каракули. И далее: все то высшее, что есть над нами, не должно заслонять простейших обязательств, связывающих одного человека с другим и всех людей — с одним человеком.
По прошествии многих лет строчки эти читаются с восполнением и дополнением.
Валерий Гусев
Не просто выжить…
Который день над лесом держалась белесая пленка облаков. Они медленно, но неудержимо темнели, превращаясь в грязные беспокойные тучи, и, спускаясь все ниже и ниже, наконец, остановились, зацепившись за острые верхушки елей. Похоже, теперь они будут стоять здесь долго — до тех пор, пока, пролив накопившийся дождь, снова не станут светлыми и легкими и смогут, вновь подняться высоко над землей, чтобы, продолжая над ней свой вечный путь, раствориться в глубокой синеве неба.
Только не очень-то верилось, что пора эта придет. Дождь шел долгий: нескончаемый и густой, но такой мелкий, что не падал вниз, как ему положено, а висел в
По бесконечному, казалось, болоту, заросшему низким кустарником и редкими больными соснами, брели три человека. Двое шли впереди, высматривая тропу, положив руки на карабины, висевшие на шее. Третий — Леня Коньков — сильно отстал. С огромным рюкзаком на согнутой спине, он переступал тяжело, рывками, на каждом шагу проваливаясь почти до колен в густую грязь, ненадежно прикрытую ржавой травой, среди которой вспыхивали иногда; не радуя, а раздражая глаз, ярко-оранжевые цветы сибирских жаркое.
Со всех сторон сумрачной пеленой окружал людей видневшийся вдали настороженный, но в общем-то безразличный к ним лес. Стояла глухая тишина. Только шелестела порой мокрая листва по одежде, противно чавкали сапоги, слышалось тяжелое дыхание.
Косой (он шел первым) отогнул рукав ватника, посмотрел на часы с компасом — их он отобрал у Лени в первую же ночевку вместе с документами и деньгами, — огляделся, выбирая место посуше.
— Левее надо забирать, я знаю, — хрипло сказал Чиграш и выругался, как плюнул.
— Знаешь ты, — зло отрезал Косой, — как парашу выносить.
Шли еще с полчаса. Воздух настолько пропитался влагой, что даже комары и мошка, посчитав погоду нелетной, отступились на время, попрятались. Для Лени это было большим облегчением — ведь руки его были заняты палаткой и казанком, а, прекрасный финский накомарник теперь тоже принадлежал Косому, украшая его грязную подлую голову.
Наконец им попался небольшой бугорок, покрытый твердыми кочками и мелким высохшим ельником. Леня едва доплелся до него, упал в жесткую траву. Полежал, собираясь с силами, перевернулся на бок и вылез из рюкзака.
Косой и Чиграш, прислонив к елке карабины, сели на свои полупустые сидора и свернули цигарки. Косой чиркнул спичкой, пустил густой, пахучий махорочный дымок и сплюнул в Ленину сторону:
— Кончай ночевать, доходяга. Еще на хлеб не заработал, а уж завалился.
Леня с трудом, со скрипом в суставах, встал и занялся костром, все время беспокойно оглядываясь и стараясь не поворачиваться спиной к Чиграшу. Тот, ухмыляясь всей своей круглой, опухшей рожей, курил, наблюдая за его работой. Ему очень нравилось поймать момент и неожиданно пнуть Леню сзади сапогом, сбить с ног, а потом долго, сипло кашляя, смеяться. Это было его любимое и практически единственное развлечение, которое он мог придумать.
Костер, несмотря на сырость, хорошо разгорелся. Леня подвесил над огнем казанок и котелок для чая, подбросил пару сучьев и, отойдя немного в сторону, стал ломать мокрый лапник для палатки. Скоро он еще сильнее вымок, еще сильнее замерз и направился к костру — вроде бы взглянуть, не закипает ли вода. На самом же деле — чтобы хоть чуть-чуть ухватить живого тепла, остановить знобкую, изматывающую дрожь в теле. Косой, мрачно смотревший в огонь, понял эту хитрость, недобро поднял голову — Леня послушно вернулся к лапнику и принялся настилать его, сильно стряхивая оставшуюся на ветках влагу. Потом поставил палатку, бросил в нее одеяла и, опустив полог, задернул шнуровку.
Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые, вонючие портянки, и расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.
Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…
ebooksa