— Мама! Раз об этом передало радио, значит, знает уже весь мир!
— Пусть! Пусть говорит радио, но ты молчи, сынок! — Мать схватила мою руку и прижала к сердцу.
— Хорошо, мама...
Студенты и преподаватели, аспиранты и профессора, сторожа и уборщицы, партийные, комсомольцы, беспартийные, старые и молодые — стояли молча, с безвольно опущенными руками, опустошенные, в жутком оцепенении. В опустевших аудиториях, лабораториях, кабинетах, библиотеках, читальных залах, словно в покинутых перед надвигающейся чумой селах, царило гнетущее безмолвие.
В тот день, в ту ночь и еще один день и одну ночь университет напоминал огромный храм, в котором сотни коленопреклоненных молящихся со страхом и мольбой взирали на репродуктор, передававший весть о совершавшемся там, вдали, неотвратимом процессе затмения солнца...
Было около полуночи, когда я скорее почувствовал, чем услышал, какой-то странный шум в комнате. Я вскочил, зажег свет. Мать металась на своей кровати, стонала, невнятно что-то говорила.
— Мама! — подбежал я к ней. — Что случилось?
— Сорочку, сорочку! — простонала она, глядя на меня отсутствующим взглядом.
— Какую сорочку, мама?
— Белую, белую сорочку!..
— Зачем тебе сорочка, мама?
— Дай мне белую сорочку. Умираю...
— Мама!!
— Голова... болит... Дай белую сорочку.
Я бросился к шкафу, разыскал сорочку и подал матери.
— Выйди.
Я вышел из комнаты, подбежал к соседской двери.
— Элико! Элико!
Никто не ответил, соседей не было дома. Я вернулся к себе. Мать лежала на спине, тяжело дышала. Из ее широко раскрытых глаз текли слезы.
— Мама!