— В воду!..
— Я говорю — оставить! — крикнул Джон.
— А с какой стати?..
— А хотя бы с той, что один из нас убит, двое ранены, осталось всего пятеро и лишний человек для работы на шхуне не помешает. Мы его живо вышколим, а потом можно разделаться с ним; к тому же кто нам будет готовить такие кушанья, как он? Мы его определим к себе в коки!
Эти слова подействовали.
— В коки! В коки! — завопили кругом.
— А пока пусть его лежит тут и спит! — заключил Джон.
— Что же, развязать его?
— Можно и не развязывать.
На шхуне всё стихло и как будто пришло в обычный, нормальный порядок.
Связанный Урвич лежал и думал, думал без конца.
Сон, разумеется, не шёл ему на ум: слишком большое нервное потрясение пришлось ему перенести, да и связанные руки и ноги мешали заснуть.
«Что ж дальше?» — спрашивал он себя.
Судьбу, предстоявшую ему, он уже знал из решения, которое высказал старый Джон, остановив матросов, когда они хотели выкинуть его за борт.
Ему предстояло сделаться коком у этих разбойников, то есть из хозяина шхуны, каким поставил его здесь Дьедонне, превратиться в слугу и терпеть помыкания грубых людей и, может быть, их побои.
Теперь он, упрекая себя, вспоминал, как заступался он за старого Джона и отстаивал его на свою же погибель и, главное, на погибель ни в чём не повинного Нокса, который, как человек более опытный, сразу оценил по достоинству кока и недаром невзлюбил его.
Урвич напрасно раскаивался, зачем не послушался этого более опытного человека и ещё имел дерзость — да, дерзость, иначе он не мог назвать это — считать его сумасшедшим, страдающим манией преследования.
«Если судно полюбится экипажу, — пришли ему в голову слова Дьедонне, — плавание будет счастливое».
Вот тебе и счастливое плавание!
Шхуна действительно полюбилась экипажу, но полюбилась уж слишком.