Вот еще один поединок, который совершенно выходит из круга наших понятий: он случился в одном из смежных Черногории племен. – Два соперника, разлученные в течение двадцати лет обстоятельствами и людьми, наконец, сошлись; потребовали по 25 человек и стали на выстрел, каждый метою двадцати пяти ружей: дружно раздались два залпа, почти в одно время. Как ни привычны были туземцы к подобной мете, однако, рука, видно, не у одного дрогнула, потому что оба соперника были изранены, но еще живы: надобно было прибегнуть к ятаганам, чтобы кончить остальное.
Здесь же место рассказать об ужасном кровомщении, совершившемся, правда, не в Черногории, но на ее границах и в ее духе. – Конечно не всем известно, что Мирдит одно из сильнейших независимых племен в Турции, занимает значительный участок земли в верхней Албании и может выставить до 10.000 оруженосцев, что стремнины и утесы составляют его верный оплот, а меткое ружье и страсть к независимости надежную охрану против всех покушений паши, что оно примыкает к границам черногорцев и следственно находится во всегдашней с ним вражде, питаемой неугасимым кровомщением, вражде, которую разность вероисповедания облекает в совершенную законность. Должно заметить, что племя Мирдит имеет претензию на католическое вероисповедание.
Дидо, достойный правитель этого племени, умер, оставив своего единственного сына преемником власти; родной брат Дидо убил наследника, чтобы, в свою очередь, сделаться законным правителем; мать убитого отомстила смерть сына, умертвив своими руками убийцу; сын последне-убитого не мог тем же отплатить убийце, потому что обычаи края, которые сильнее всякого закона, запрещают совершать мщение над женщинами; он должен был довольствоваться тем, что убил ее брата, Вико; сын Вико застрелил убийцу возле самого трупа своего отца, еще не остывшего, еще сохранившего выражение угрозы и мщения, последнего, и, может, единственного чувства, с которым он отошел от земли, и пал мертвый на труп отца от руки одного из родственников убитого им. Мщение не замедлило: опять явилась жена Дидо, и убийца пал от ее руки – другая очистительная жертва, которую она принесла своему роду… От всего племени остался двухлетний младенец и эта ужасная женщина, совершив второе убийство, она явилась в Скутари, не для оправдания, чего так добивались турецкие правительственные лица, желая показать свое влияние на дела Мирдита, но, казалось, для того, чтобы пощеголять своим подвигом. Это была женщина лет 45, небольшого роста, с выдавшимися скулами на лице, с выражением угрозы в ярко блещущем взоре и с несменной улыбкой презрения на губах, некогда прекрасных. Все ее движения были быстры и, так сказать, судорожны; ее речь, ее поступь обнаруживали в ней нервическое сложение и кипящую страстями кровь.
Глава XIV
Станевич
1(12) июля.
Монастырь Станевич составляет народное чудо. Это самое большое здание в Черногории. Долгое время служило оно резиденцией святопочившего Петра; в то время на его высоких стенах красовались длинные пушки, отнятые у французов и столько раз отразившие приступ прежних своих властителей. Следы окрестных бойниц едва приметны, но монастырские стены, испещренные картечью, незыблемы.
Станевич лежит на границе Черногории и Боко-ди-Катаро; он гордится тем, что выдержал несколько приступов французских войск, в годину их побед и властвования повсюду, и не был взят; но в Станевиче был тогда преставившийся владыка Петр, а на Адриатическом море его знаменитый друг и совоитель Сенявин, всегда готовый к нему на помощь!.. Владыке наскучило, наконец, его вечное осадное положение, и он перенес свою резиденцию и митрополию в Цетин. Потом настало время мира, радостное для всех, но тяжкое для черногорцев по своим последствиям: оставляем грустное воспоминание о нем!
Мы постучали в калитку: ответа не было; в монастыре было темно и тихо, как в могиле. Бокéзец мой, от которого не скрылась нора в окрестном краю, подошел к одному из множества окон и тихо произнес: «Дьяче, русский!» Вслед затем калитка отперлась до половины, и монах робко просил нас войти в монастырскую обитель. Калитка вновь заперлась, и мы остались в темноте.
Полная луна гляделась в окно и освещала лабиринт комнат, с их узкими переходами, лесенками наверх и вниз, пристройками, перегородками, тайниками, как в наших древних монастырях. Везде отдавалось сыростью давнего запустения и видимым разрушением. Половицы, в некоторых местах, провалились, и сквозь щели виднелись подвалы, где луна, играя и скользя, открывала страшное их назначение. Таинственный путеводитель стоял против меня и с умилением глядел мне в глаза: это был старик, почтенного вида, с открытым, лоснящимся челом; на лице его время, война и бедствия наложили много морщин и рубцов, а на бороде убелили волосы; несмотря, однако, на лета, он был строен и крепок; черные глаза сверкали в нем тем огнем, который так ярок в глазах южных славян и обличает их мужественную душу и кипящие страсти. У порога стояли двое черногорцев, беспечно облокотившись на свои длинные ружья.
– Ах, мой сердечный, родной мой! Чем же угощу тебя, – говорил старик, прижимая свою руку к сердцу. – В такую годину ты пришел, что я и огня не смею подать; принимаю тебя, словно не друга: а кто ближе моей душе!
Я успокоил старика, сказав, что зашел к нему только на четверть часа, несколько отдохнуть, оставить у него обоих черногорцев и взять его проводником до Будвы, и что все мы будем довольны хлебом и водой, в чем он нам верно не откажет.
Кажется, я не сказал еще, кто был наш путеводитель, старик, с которым я вел беседу? Этот единственный жилец и страж оставленного монастыря был долго, долго диаконом при усопшем владыке, участвовал в его славных походах и при совершении торжественной литургии, разделял его минуты славы и годы труда и горя… Он сохранил звание диакона и теперь, и, казалось, жил более прошедшим чем будущим: настоящего для него не существовало; из былого же он забыл только одно, именно, что родился бокезцем: его имя – Иван Зейц. Между тем, как мой слуга суетился и хлопотал в кухне, диакон, с короткостью друга, взял меня под руку и с доверенностью старца, – старец – дитя, поверял мне свою душу: не раз замечал я, как рука его трепетала у моего сердца.
«В то время, – говорил он, – когда жизнь владыки была запродана его врагами с придачею почестей, когда тайные наемщики сторожили его повсюду с ножом и ядом, митрополит удалился в эти две комнаты. Угловая, в которую, как видишь, нет другого хода, как только через эту комнату, служила кухней, а эта – опочивальней и кабинетом; под его надзором готовили здесь скудную трапезу. На этой самой кровати опочивал он, а здесь, у порога, спал я, и не раз, среди ночи, был пробуждаем недобрыми людьми или фальшивой тревогой. – Но пойдем далее: там воспоминания будут ближе твоему сердцу. Эти комнаты занимал бригадир Сеньковский, лицо, доверенное Государя Императора, добрый советник владыки в смутное время нашей войны с французами!.. Царство ему небесное! Был он человек добрый и предприимчивый. Святопочивший не раз поверял ему сердце в минуты откровения и не каялся в том. Здесь жил сынишка Сеньковского, а рядом с ним племянник владыки, Григорий Савич: он был тогда ребенком».
Мы сошли в подвал, довольно глубокий и полуобрушившийся, где пахло могилой и трупом. «Это темница», – сказал он и поник головой… Грустью сжалось сердце мое; я вспомнил о судьбе Дол.[25], секретаря покойного владыки, одного из ученейших людей своего времени, одаренного душою сильной, но переполненной кипящими страстями… «Он истлел здесь, – сказал диакон, как бы отвечая на мои мысли и, вероятно, увлеченный потоком своих собственных воспоминаний! – Я любил Д.; знал, что и владыка не остыл к нему, и посещал его из года в год. Как мудр и терпелив он был в своем лютом несчастии, с какою кротостью смирялся перед волей провидения… Помню, раз пришел я к нему, – Д. был спокоен и говорлив по-прежнему, только я заметил, что он был слишком слаб; тут заглянул я в кружку, что обыкновенно стояла с водой, – суха; я за тюремщиком – виноват, сказал он, забыл сегодня принести воды. – А вчера? – И вчера тоже. – А хлеба? – И хлеба также… А он, мой сердечный, о том ни словечка, ниже малейшего ропота!» – «Виновен ли он?» – спросил я, в порыве чувств. – Старик устремил глаза вверх и, как бы вызывая небесное правосудие, тихо произнес: «Видит Бог!» – «Но зачем его мучили?» – «Говорят, так требовала политика! Он был изменником Черногории, – прибавил он с усилием и желая придать речи своей грозный голос». – «Был ли он изменником? Мог ли существовать заговор так сказать под глазами владыки?…» – «Мы люди темные», – отвечал диакон…
Было далеко за полночь, когда мы оставили Станевич. – Луна скрылась, и путь становился все хуже, по мере того, как мы опускались к Будве. Раза два я обрывался с утесистых камней, но рука диакона, еще крепкая и сильная, удерживала меня. Море, гладкое и величественное и над ним зубчатые стены Будвы, – все это несколько раз было перед нашими глазами, но вдруг тропа опускалась в пропасть и уходила от нас в сторону… Надежда сменялась отчаянием.
Едва спустились мы в долину, и нас обдало невыносимым жаром; изнеможенные, мы припали к земле, но тщетно просили у нее прохлады; роса редко спадает летом в эти раскаленные зноем долины; наконец, к рассвету, дотащились мы до ворот крепости. Да, Гизо прав: «jamais la nature humaine n"a manque a ce, que les circonstances ont exige d"elle; plus on lui demande, plus elle donne; sa richesse croit avec sa depense.»[26]
Глава XV
Белопавличи, Катунь на Поликвице
ebooksa