Постой, Густав! Знаешь ли, кто я? Я сирота, без родственников, без друзей.
Клянусь, я буду вечно твоим другом, буду вечно любить тебя!
Прочь! Ты хочешь обольстить меня; я знаю — твоя любовь подобно почкам, выходящим на дереве от солнечного луча; но я была бы безумна, поверив, что из этих почек родятся цветы или произрастут ветви, была бы безумна, если бы в той надежде начала строить хижину, что эти ветви осенят ее. Так! я знаю, ты хочешь обольстить меня, твоя клятва подобна следам маленьких насекомых, заносимых ливийским песком.
О прекраснейшая из женщин! Если б ты знала, как я люблю тебя!
Подобно хитрому ястребу, тихонько удаляющемуся в сторону, дабы лучше обмануть голубя, которого он хочет поймать, Густав оружием лести и красноречия старается уловить Сигизбету, но она молчала, исполнена гнева. Густав сколько ни представлял ей, что он богат, что всё имение принадлежит ему одному, сколько ни старался унизить Морица, но всё было тщетно. Скорее бы он мог из средины горы вырвать камень, скорее бы мог поколебать скалу, недвижимо стоящую среди ярящихся волн, нежели Сигизбету; она любила Морица и с презрительною улыбкою отвергла все представления Густава, презрела все стрелы, которые клевета метала на добродетель, — весь черный
— Сигизбета! знаешь ли, кто я, знаешь ли, кому ты сопротивляешься? Я имею совершенную власть над тобою и твоим Морицем; его жизнь и твоя в моих руках; я захочу, и вы оба пресмыкаетесь во прахе! — так вскричал наконец раздраженный и воспламененный сладострастием Густав; но Сигизбета удалилась от него — она вышла из саду[102].
Густав остался один и долго стоял в задумчивости. «Я знаю женщин: их жар подобен снегу, истаивающему при первом луче солнца, я знаю их. Я полковник, Мориц — поручик; если не любовь, так честолюбие приведут Сигизбету в мои объятия; эта птичка скоро будет в моих руках, только еще надобно побольше употребить артиллерии вздохов и орудия лести». Так думал сладострастный Густав и, занимаясь прожектами, чтобы уловить Сигизбету в свои руки, вышел из саду.
Мориц за свою отличную ревность и за мужество, которое он оказывал на некоторых сшибках, получил чин поручика — оказывал, поощряем будучи любовию. Когда с лица и с груди его пот лился ручьями, когда силы его ослабевали, то любовь подкрепляла их — и он с саблею в руках прочищал себе дорогу. Спустя несколько времени он получил самое лучшее украшение воина — получил рану, которая сделала рубец на его лбу, однако не обезобразила его лица, за что он был награжден чином капитана! Мориц начинал уже восхищаться, что скоро возвратится в замок отца, что скоро прижмет Сигизбету к своему сердцу и будет покойно засыпать в ее объятиях. Так! он восхищался; любовь умеет ласкать.
Уже голова Моргона убелилась летами; шестьдесят раз уже он видел, как поля покрывались цветами, как Борей оковывал льдистыми цепями быстрые воды;[103] уже силы его истощевались, он уже чувствовал скорый конец свой и хотел при жизни распределить детей своих; он хотел благословить их и написал к Морицу, чтобы он приехал.
Вор, готовый разломать двери, не так боится лаяния собаки, ястреб, готовый поймать голубя, не так боится нападения ворона, как затрепетал Густав, увидя страшное препятствие своим намерениям. «Га! как я был безумен, что не мог предвидеть этого! Но еще буду безумнее, если не отвращу препятствия, покуда есть еще время». Моргон писал другое письмо к Морицу, ибо первое по причине перехода гусарского полка на другие квартиры не дошло. Сигизбета сидела подле окна и шила в пяльцах. Приходит Густав и сладострастный взор бросает на Сигизбету, подходит к Моргону и говорит:
Конечно, письмо к Морицу?
Так, любезный Густав.
Батюшка! позвольте вам сказать, что вы напрасно его отзываете с поля славы; его мужество довольно уже известно; может быть, скоро он получит повышение чина.
Неужели ты чины предпочитаешь отеческому благословению? Я и так много его оскорблял; я уже стар, Бог знает, может быть, скоро умру, а он, может быть, помнит мои оскорбления и мне не простит их. Помнишь ли ты, Густав, то время, когда я укрепил за тобою всё имение? Я его обидел. Еще когда он отправлялся в полк и просил у меня человека — я ему отказал; просил у меня лошади — я ему не дал. О! я много, очень много его обижал.
Батюшка! он добродетелен, он не помнит и не считает никаких обид. Если ему нужно имение, то я с радостию от него отказываюсь, я всем рад для него жертвовать. Мне и вам, я думаю, приятно, очень приятно слышать о Морице, что он производит чудеса храбрости, что его награждают и эти награды поощряют его идти на поле сражений, на поле славы; так, вам это приятно, и вы же хотите погасить этот огонь благородного рвения, хотите его отторгнуть от его подвигов!
Сколько ни представлял Густав доказательств, какие только ревность могла выдумать, сколько ни старался уговорить Моргона, чтобы он не возвращал Морица, но ничем не мог утушить пламени отеческой нежности. Письмо было послано. Сластолюбец вознамерился произвести в действо свое предприятие, вознамерился, чего бы то ни стоило, залучить в свои руки невинную Сигизбету, которая в продолжение разговора сидела с слезами на глазах; благородный стыд препятствовал ей вступиться за Морица.
Густав вышел из комнаты и, занимаясь своими планами, вошел в сад; тут пришло ему в голову дело, достойное изверга! Он подкупил слуг и искал случая, чтобы произвести его в действо. На другой день, когда луч заходящего солнца мелькал еще на шпицах башен, Густав был в саду — как вдруг предмет его занятий является. Сигизбета по своему обыкновению приходит в сад, чтобы свободно думать о Мори-це, чтобы вспоминать прошедшие невинные удовольствия, которые разделяла она с Морицем, или наслаждаться будущностию. Густав того и искал. По его мановению являются пять человек, схватывают Сигизбету и, несмотря на ее крик, на ее слезы, на ее просьбы, связывают и отводят ее в отдаленную башню. Густав следует за нею; приходят к башне; железные двери отворяются.
— Избирайте, сударыня, — закричал сластолюбец, — любое: или гнить в глубоком погребе, или вольность! Этого мало, если ты будешь соответствовать моей любви, то ты будешь моею супругою, моею повелительницею.
— Густав! — закричала Сигизбета, вся в слезах. — Густав! — продолжала она, упавши на колени. — Что ты хочешь делать? Побойся Бога!
И камень, я думаю, тронулся бы слезами невинной, но изверг Густав был бесчувственнее камня; ее слезы больше его воспламенили, и он сказал ей:
ebooksa