Вторая мысль была — какой же я дурак, что не отослал тебе рукопись сразу же! Хоть книга была бы — книга, в которую мы оба вложили так много труда. Теперь ты рукопись уже не получишь, а Улла не переведет: у всех заговорщиков один сценарий, первое, что они захватывают, это почта, телеграф и телефон.
Третья — что я вряд ли когда-нибудь увижу тебя, Ивонну, Мику, Рольфа, Паскаля, Гражину, Рика, Элен, Урзулу, что все мои друзья "по ту сторону" теперь отрезаны от меня навсегда: я был уверен, что государственная граница моей страны сразу же превратится в тюремную стену.
И еще — безумно жалко было Горбачева. Ведь как хотел вытащить страну из векового унижения, из неволи и нищеты, как удачливо вел тяжелый грузовик по краю пропасти — и вот не вышло, не вписался в поворот.
Был ли страх?
Нет, не было. Не потому, что я такой смелый, а потому, что уже жил при диктатуре и точно знаю, что и при диктатуре — живут. Ну что ж, значит, снова придется — мимо системы. Горько, больно, тошнотно, ведь уже глотнул свободы, но сбить себя с ног не дам. Разумеется, намного трудней станет печататься — зато здорово прибавится времени, чтобы писать.
Словом, Ларс, если в Швеции придет к власти хунта, не отчаивайся — и при хунте люди живут…
В коридорах Дома творчества уже толпились люди и приглушенными голосами — как же мало надо, чтобы вернулся страх! — передавали друг другу сообщения иностранных радиостанций. Президент США озабочен. Президент Франции озабочен. Еще и еще кто-то озабочен. Тем не менее все надеются, что внешняя политика СССР останется неизменной и договора с другими странами будут соблюдаться.
Эти новости выслушивались подавленно, иногда с робкой надеждой. А во мне, каюсь, поднималась злоба. Ведь мы-то жили не в другой стране! Мы-то жили в этой! Неужели именно нашей свободой и достоинством расплатятся лидеры Запада за свое спокойствие и сытость? Неужели через месяц-другой озабоченность уляжется и главы демократических правительств будут заискивать перед новым "законным президентом", предателем и гангстером Янаевым? Кто-то из них уже припомнил формулу, спасающую от угрызений совести, — каждый народ сам решает, как ему жить. Но разве кто-нибудь спросил наш народ?
Видимо, я был не прав в своем отношении к умным и доброжелательным лидерам мировой политики, почти наверняка не прав — но в тот момент я думал и чувствовал именно так…
Потом пришлось сосредоточиться на делах практических. Простояв два часа в очереди на автозаправке — среди автовладельцев умников нашлось много, — я залил полный бак бензина. Потом объехал ближайшие аптеки и купил все, что могло в ближайшие месяцы понадобиться моим старикам: я знал, что при всех передрягах сердечные, снотворные и обезболивающие исчезают так же быстро, как сахар и крупа.
Во второй половине дня хунта устроила пресс-конференцию. При всем трагизме ситуации зрелище вышло анекдотическое: на эстраде сидели клоуны. Новый фюрер, временный президент Янаев, врал и путался, руки у него тряслись. Трус? Алкоголик? И то и другое?
Я всматривался в лица, пытаясь угадать, кто же из них лидер заговора. Лидера не было, потому что не было лиц. Это был заговор нулей против единицы. Неужели эти ничтожества не понимали, что без Горбачева они просто не существуют, что их можно терпеть лишь в третьем ряду кордебалета? Возможно, и понимали — но уж очень хотелось танцевать сольные партии, пусть даже и на костях собственного народа.
Как же часто мы недооцениваем честолюбие и разрушительный потенциал бездарности!
Итак, их программа: чрезвычайное положение, войска на улицах, строгая цензура, запрет всех газет, кроме ком-партийных, запрет всех программ телевидения, кроме официальной, запрет митингов, собраний, демонстраций, забастовок, предпринимательства, валютных операций — словом, всего живого в стране. В Москве вводится должность военного коменданта. Разумеется, все это для блага народа.
— Кстати, эротика в искусстве тоже запрещена.
Ох, Ларс, а мы с тобой написали целую книгу о любви! Мой тебе совет — впредь будь поосторожней в выборе тем. А то как бы для защиты нравственности твоих соседей во Фролунду не ввели танки…
Повторяю, страха не было — была горечь, усталость и отвращение. Сколько провластвуют эти безликие? Месяц? Год? Всю мою жизнь?
Если протянут хотя бы год — это все, конец. Развалят, растопчут и загадят страну так, что потом ее уже не собрать. Только на это у них и хватит способностей. К сожалению, хватит и возможностей. Ведь в их руках все — армия, милиция, КГБ, партийный аппарат, все правительственные структуры.
Да, Ларс, в тот момент я не был оптимистом.
На следующий день кружным путем, в объезд центральных проспектов, я добрался до дома. Мы с Ольгой собрали еще не опубликованные рукописи и стали развозить по знакомым. Только не подумай, что я прятал антиправительственные прокламации, я ведь вовсе не политик — это были две повести о любви и несколько новых статей. Зачем же были все мои хлопоты? К сожалению, с обысками к писателям приходят, как правило, не литературные критики, поэтому на всякий случай они прихватывают все рукописи, что попадутся под руку: мол, кому надо, разберутся потом. В иных случаях это разбирательство длится десятилетиями.