Фрейд и психоанализ

[179] Несмотря на проявленный врачебный такт, этот сон, в котором Принс не видит осуществления желания, доступен пониманию. Конец сновидения выдает яростное сопротивление пациентки сексуальным отношениям с мужем. Все остальное – это осуществление желания: она становится «одинокой женщиной», которая в социальном плане несколько выходит за рамки нормы. Чувство одиночества («она чувствует, что больше не может быть одна, что ей нужна компания») вполне уместно разрешается этой двусмысленной ситуацией: есть «одинокие женщины», которые не так одиноки, как кажется, хотя, конечно, их не везде терпят. Это исполнение желания, естественно, встречает сильнейшее сопротивление, пока не выясняется, что, как говорит пословица, на безрыбье и рак рыба. Это в высшей степени верно и в отношении либидо. Это решение, столь неприемлемое для сознательного разума, кажется вполне приемлемым для бессознательного. Необходимо знать психологию невроза этого возраста; вообще, психоанализ требует, чтобы мы принимали людей такими, какие они есть на самом деле, а не такими, какими они хотят казаться. Поскольку подавляющее большинство людей хотят быть тем, кем они не являются, и потому отождествляют себя с сознательным или бессознательным идеалом, индивид с самого начала ослеплен массовым внушением, не говоря уже о том, что воображает себя вовсе не таким, какой он есть на самом деле. Этот принцип имеет одну особенность: он справедлив для всех, но только не для того, к кому применяется.

[180] Историческое и общее значение этого факта я изложил в одной из своих предыдущих работ[50], так что обсуждать его здесь нет никакой необходимости. Замечу только, что для практики психоанализа необходимо подвергнуть свои этические концепции тотальному пересмотру. Это требование объясняет, почему серьезно настроенному человеку психоанализ становится понятным лишь постепенно и с большим трудом. Чтобы понять смысл метода, требуются не только интеллектуальные, но в еще большей степени нравственные усилия, ибо под скромным названием «психоанализ» кроется не просто медицинский метод вроде вибромассажа или гипноза, а нечто гораздо более широкое.

[181] Сновидение 5. Ей снилось, будто она с трудом (как всегда во сне) шла по темной, мрачной, каменистой тропе. Неожиданно повсюду появились кошки. Она в ужасе развернулась, чтобы идти назад, но тут на ее пути возникло страшное существо, похожее на лесного человека. Его волосы свисали на лицо и шею; он был завернут в какую-то шкуру, а в руке держал дубину. Позади него стояли сотни таких же людей. Итак, впереди были кошки, а позади – дикари. Человек сказал ей, что она должна пройти через всех этих кошек и что если она издаст хоть один звук, они набросятся на нее и задушат. Если же она пройдет молча, то никогда больше не будет сожалеть о прошлом… [далее следуют упоминания некоторых конкретных вопросов, включавших две особые системы идей, известные как комплексы Z и Y, добавляет автор]. Она поняла, что должна выбрать между смертью и кошками, и выбрала кошек. Во сне ей, конечно же, приходилось наступать на кошек (субъект здесь дрожит и содрогается). Ужас от осознания того, что все они набросятся на нее, если она закричит, заставлял ее делать над собой такие усилия, что мышцы ее горла сократились («Они действительно сократились, я чувствовал их», – говорит Принс). Она бесшумно пробралась между кошками, а потом увидела свою мать. Она протянула к ней руки и хотела сказать: «О мама!» – но не могла говорить. Она проснулась в холодном поту, чувствуя тошноту, страх и усталость. Позже она попыталась заговорить, но могла только шептать. [Там же, стр. 164. В сноске сказано: «Она проснулась с полной афонией, которая сохранялась до тех пор, пока не была устранена соответствующим внушением».]

[182] Принс рассматривает этот сон отчасти как исполнение желания, потому что сновидица все-таки прошла между кошками. Но он думает: «Сновидение кажется преимущественно символической репрезентацией ее понятия о жизни вообще и о нравственных предписаниях, которые она старалась внушить себе и которым пыталась следовать, дабы обрести счастье» (там же, стр. 168).

[183] Это не является подлинным значением сновидения, как может видеть всякий, кто знает хоть что-нибудь о сновидениях. Сновидение вообще не проанализировано. Нам просто говорят, что пациентка страдает навязчивой боязнью кошек. Что это значит, не рассматривается, равно как и тот факт, что во сне она фактически наступала на кошек. Аналогичным образом мы не находим никакого анализа дикаря, одетого в шкуру, самой шкуры и дубинки. Эротические реминисценции Z и Y не описаны. Значение афонии не анализируется. Более или менее проанализирована только каменистая тропа в начале сновидения: она взята из картины Уоттса «Любовь и жизнь». Женская фигура (Жизнь) устало бредет по каменистой тропе, сопровождаемая фигурой Любви. Первоначальный образ в сновидении точно соответствует этой картине, «за минусом фигуры Любви», как замечает Принс. Вместо этого есть кошки. Это означает, что кошки символизируют любовь. Принс этого не увидел; если бы он читал соответствующую литературу, то обнаружил бы в одной из моих ранних публикаций подробный разбор проблемы кошачьей фобии[51]. На основании приведенного мной материала и вытекающих из него выводов он смог бы правильно истолковать данное сновидение и боязнь кошек.

[184] В остальном сновидение является типичным тревожным сновидением, которое, следовательно, должно рассматриваться с точки зрения сексуальной теории, если только Принс не сумеет доказать нам, что сексуальная теория тревоги неверна. Ввиду полного отсутствия какого-либо анализа я воздерживаюсь от дальнейшего обсуждения сновидения, смысл которого в действительности очевиден. Я бы только отметил, что пациентке удалось вызвать симптом (афонию), который привлек интерес аналитика, как она и предполагала. Разумеется, нельзя критиковать теорию сновидений на основании анализов, которые в действительности не были проведены; это прерогатива наших немецких критиков.

[185] Сновидение 6: В последующие ночи данный сон повторялся дважды. Ей снилось, что она идет по той же каменистой, темной тропе, по которой ходит всегда, – тропе с картины Уоттса. Однако на этот раз рядом росли деревья (всегда есть деревья, или склон холма, или каньон). Был сильный ветер. Как обычно во сне, каждый шаг давался ей с большим трудом. Внезапно мимо нее пронеслась какая-то фигура. Закрывая глаза рукой, фигура сказала: «Не смотри, а то ослепнешь». Она стояла у входа в большую пещеру; внезапно в пещере вспыхнул свет, и там, внизу, на земле, лежали вы. Вы были связаны по рукам и ногам какими-то путами. Ваша одежда была рваной и грязной, а лицо – залито кровью. Очевидно, вы испытывали ужасные страдания. По вашему телу сновали сотни гномов, пигмеев или лилипутов, и они мучили вас. У одних были топорики, которые они вонзали вам в руки и ноги, у других – крошечные пилы. Сотни гномов тыкали в вас маленькие штуковины, похожие на благовонные палочки, но покороче, с раскаленными докрасна концами. Вы были похожи на Гулливера, по которому бегали лилипуты. Вы увидели С. и сказали: «О, миссис С., ради бога, вытащите меня из этой проклятой дыры». (Вы всегда сквернословите во снах С.). Она была в ужасе и сказала: «Да-да, доктор Принс, я иду», но не могла пошевелиться; а потом все это исчезло, все стало черным, как будто она ослепла. Вскоре свет вспыхнул снова и осветил пещеру, и она снова могла видеть. Так произошло три или четыре раза. Она все повторяла: «Я иду, я иду» – и пыталась сделать шаг. С этими словами она и проснулась. При пробуждении она не могла пошевелиться и ничего не видела. [Там же, стр. 170.]

[186] Автор не сообщает подробностей анализа этого сновидения, «дабы не утомлять читателя», и приводит только следующее резюме: «Сновидение представляется символическим отражением представлений субъекта о жизни (каменистая тропа), страха перед будущим, смотреть в которое, по ее словам, она страшилась годами; а также чувства, что будущее „слепо“ в том смысле, что она „ничего не видит впереди“. Особое место в сновидении занимает мысль, что пациентка будет подавлена, „потеряна“, „сметена“, если заглянет в это будущее. Следовательно, она не должна смотреть. И все же в жизни бывают моменты, когда она четко осознает свое будущее; например, во сне она все-таки смотрит в пещеру (будущее). При вспышке света приходит осознание – она видит своего сына (подвергшегося метаморфозе через замещение другим человеком), которого мучают и сковывают (связывают) нравственные „уколы“ жизни. Затем следует символическое представление (паралич) ее полной „беспомощности“: она не в состоянии ни помочь ему (или другому человеку), ни изменить условия собственной жизни. Наконец, наступают предсказанные последствия этого осознания. Ее одолевает слепота, и в этой степени сон является осуществлением страха». [Там же, стр. 171.]

[187] В заключение автор пишет: «В этом сновидении, как и в других, мы не находим никаких „неприемлемых“ и „вытесненных желаний“, никакого „конфликта“ с „подвергнувшимися цензуре мыслями“, никакого „компромисса“, никакого „сопротивления“ и никакой „маскировки“, призванных обмануть сновидицу, т. е. ни одного из тех элементов и процессов, которые Фрейд и его школа психологии полагают фундаментальными» (стр. 173).

[188] Из этого утверждения в первую очередь следует вычеркнуть слова «как и в других», ибо другие сновидения анализируются настолько неадекватно, что автор не имеет права выносить такое суждение на основании предшествующих «анализов». Обоснованием подобному выводу может послужить разве что последнее сновидение. Рассмотрим его более подробно.

[189] Мы не станем задерживаться на постоянно повторяющемся символе картины Уоттса, в которой фигура Любви отсутствует и в сновидении 5 заменена кошками. Здесь ее заменяет фигура, предупреждающая сновидицу, чтобы она не смотрела, иначе «ослепнет». Далее появляется еще один весьма примечательный образ: аналитик в порванной, грязной одежде. Его лицо окровавлено, а сам он связан по рукам и ногам, напоминая Гулливера. Принс замечает, что в этой мучительной ситуации находится сын пациентки, но утаивает дальнейшие подробности. Откуда берутся путы, окровавленное лицо, разорванная одежда, что означает ситуация Гулливера – об этом мы ничего не знаем. Поскольку пациентка «не должна смотреть в будущее», пещера означает будущее, утверждает Принс. Но почему будущее символизируется пещерой? Автор молчит. Как получается, что сын замещается аналитиком? Принс упоминает о беспомощности пациентки по отношению к сыну и замечает, что она так же беспомощна по отношению к аналитику, ибо не знает, как выразить свою благодарность. Но это, если можно так выразиться, два совершенно разных вида беспомощности, которые отнюдь не объясняют конденсацию (сгущение) этих двух личностей. В данном случае отсутствует существенная и недвусмысленная tertium comparationis[52]. Все подробности ситуации Гулливера, особенно раскаленные докрасна благовонные палочки, остаются без анализа. Кроме того, автор обходит молчанием и другой чрезвычайно важный факт, а именно адские пытки, которым подвергается сам аналитик.

[190] В сновидении 3 аналитик бьет пациентку камнем по голове. Судя по всему, здесь эта пытка получает дальнейшее развитие и перерастает в адскую фантазию мести. Без сомнения, она была придумана пациенткой и предназначалась для аналитика (а возможно, и для сына); вот что говорит сновидение. Этот факт требует тщательного анализа. Если сына действительно «мучают нравственные уколы жизни», то мы определенно желаем знать, почему во сне пациентка умножает эту пытку в сто раз, вводит сына (или аналитика) в ситуацию Гулливера, а затем помещает Гулливера в «проклятую дыру». Почему во сне аналитик обязательно сквернословит? Почему пациентка встает на место аналитика и говорит, что не может помочь, когда на самом деле все наоборот?

[191] Здесь путь ведет вниз, в ситуацию осуществления желаний. Но автор не пошел по этому пути; он либо не задал себе ни одного из этих вопросов, либо ответил на них слишком поверхностно. Стало быть, и этот анализ следует признать «неудовлетворительным»[53].

[192] Тем самым рушится последняя опора для критики теории сновидений. Критик должен проводить свои исследования так же тщательно, как основатель теории, и уметь объяснить, по крайней мере, основные моменты сновидения. Но в анализах автора, как мы видели, самые важные моменты отбрасываются в сторону. Психоанализ нельзя вытащить из шляпы, как кролика – сие подтвердит всякий, кто пытался это сделать; выражение unumquemque movere lapidem[54] будет ближе к истине.

* * *

[193] Уже закончив работу над этим обзором, я наткнулся на критику, которую Эрнест Джонс[55] обрушил на статью Мортона Принса. Из ответа Принса мы узнаем, что он не утверждает, что использовал психоаналитический метод. В этом случае, как мне кажется, он вполне мог бы воздержаться от обсуждения открытий психоанализа. Его аналитические методы, как показывают вышеприведенные примеры, настолько лишены научной основательности, что выводы, к которым он приходит, не дают ни малейших оснований для сколько-нибудь серьезной критики фрейдовской теории сновидений. Остальные его замечания, включая признание, что он никогда не сможет разделить взгляды психоаналитической школы, отбивают у меня всякую охоту не только и далее пытаться растолковать ему проблемы психологии сновидений, но и обсуждать его ответ Джонсу. Я ограничусь лишь выражением искреннего сожаления по поводу того, что столь видный ученый опустился до отрицания научной подготовки и научного мышления своих оппонентов.

VII

О критике психоанализа

Zur Kritik über Psychoanalyse // Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen II (Вена / Лейпциг, 1910), 743–746.

[194] Психоаналитику хорошо известен тот факт, что понимание природы и рациональной основы психоанализа не требует особых интеллектуальных усилий и доступно даже малообразованному обывателю. То же самое справедливо и в отношении образованных людей, будь то ученые, предприниматели, журналисты, художники или учителя. Все они способны понять принципы психоанализа. Они также отлично понимают, почему психоанализ не может быть изложен столь же убедительно, как математическое утверждение. Всякий здравомыслящий человек знает, что психологическое доказательство неизбежно будет отличаться от физического и что каждая отрасль науки может предложить только те доказательства, которые соответствуют ее материалу. Было бы интересно узнать, эмпирических доказательств какого рода ждут наши критики, если не доказательств на основе эмпирических фактов. Существуют ли эти факты? Мы приводим наши наблюдения. Однако критики просто говорят: «Нет». Что же тогда мы можем предложить, если наши фактические наблюдения категорически отрицаются? При таких обстоятельствах разумно ожидать, что наши оппоненты изучат неврозы и психозы так же тщательно, как это сделали мы (совершенно независимо от метода психоанализа), и приведут факты принципиально иного рода относительно их психологической детерминации. Мы ждали этого более десяти лет. Мало того, судьба распорядилась так, что все исследователи в этой области, которые трудились независимо от первооткрывателя новой теории, но столь же увлеченно, пришли к тем же результатам, что и Фрейд; и что те, кто нашел время и силы приобрести необходимые знания под руководством психоаналитика, поняли эти результаты.

[195] В целом мы должны ожидать самого яростного сопротивления со стороны медиков и психологов, главным образом из-за научных предрассудков, основанных на ином образе мышления, которого они упорно придерживаются. Наши критики, в отличие от предыдущих, существенно продвинулись вперед, коль скоро стараются быть более серьезными и более сдержанными в своих высказываниях. Однако все они совершают ошибку, критикуя психоаналитический метод так, как если бы он опирался на априорные принципы, тогда как в действительности он носит сугубо эмпирический характер и абсолютно лишен какой-либо окончательной теоретической основы. Насколько нам известно, это просто самый быстрый способ обнаружить факты, которые имеют значение для нашей психологии, но которые, как показывает история психоанализа, также могут быть обнаружены другими, более трудоемкими и сложными способами. Разумеется, мы были бы счастливы, если бы располагали аналитической техникой, которая вела бы к цели еще быстрее, чем нынешний метод. Однако, упрямо оспаривая наши открытия, критики едва ли помогут нам найти более подходящий прием – прием, который лучше бы отвечал предположениям современной психологии. До тех пор, пока вопрос о фактах не будет решен, всякую критику психоаналитического метода следует считать безосновательной, ибо о главных тайнах ассоциативного процесса наши оппоненты знают так же мало, как и мы. Каждому мыслящему человеку должно быть очевидно, что эмпирические факты – единственное, что имеет значение. Если критика ограничивается только методом, то в один прекрасный день она легко может прийти к отрицанию существования фактов на том лишь основании, что методу их обнаружения присущи определенные теоретические недостатки. Придерживаясь подобной точки зрения, мы возвращаемся во мрак Средневековья. В этом отношении наши критики совершают серьезную ошибку. Долг умных людей – указать на нее, ибо человеку свойственно ошибаться.