– А тебе не надоело подозревать Имоджен во всех смертных грехах? – устало поинтересовался Филипп. – Тайны есть у всех, – в словах его слышалась неподдельная горечь. – И она вовсе не такой уж плохой человек, каким ты её выставляешь. Люсиль умудрилась рассориться со всей женской частью труппы, кроме, пожалуй, миссис Бендажмин, и что? По-твоему, это означает, что все желали ей смерти?
– Но кто-то же её убил.
– А какое, в сущности, тебе до этого дело? – Филипп вдруг не на шутку завёлся. Глаза его – почти такого же цвета, как у сестры, только чуть темнее, гневно засверкали, на скулах проступил неровный румянец. – Ты даже не была с ней знакома! Ты знать её не знала, Олив, а теперь хлопочешь о ней так, словно вы были близкими друзьями. Люсиль Бирнбаум, как оказалось, воровка и мошенница. Она обманом проникла в наш театр, и теперь из-за неё у всех могут быть неприятности. Нас могут закрыть! И это перед премьерой! Ты хоть знаешь, чего стоит получить разрешение на открытие театра? А самому написать пьесу, ведь маститые драматурги за коротенькую безделицу в двух актах дерут несусветные деньги? А каких немыслимых затрат требуют все эти костюмы, декорации, афиши… Программки, например, которые сразу же после представления летят в грязную лужу? Фураж для ослицы Дженни? Даже мальчишка, что присматривает за зверинцем, и тот на моей шее! Распоследняя горничная, метущая в театре пол, получает жалованье из моего кармана!..
Филипп выдохся и замолчал. Оливия не стала напоминать брату, что он сам пожелал себе такой судьбы. Сейчас, когда он, судя по всему, получил у Имоджен отставку, а впереди предстояла премьера пьесы, в которую он вложил все свои сбережения, это было бы слишком жестоко.
– Кем бы ни была Люсиль, она заслуживает правосудия. Никто не вправе лишать других жизни, – произнесла она негромко. – Её гибель не была случайной, и тот, кто повинен в этом, должен понести наказание. И мне неважно, каким человеком была Люсиль Бинбаум – порочным или добродетельным – до неё никому нет дела, понимаешь? Даже инспектор Тревишем не торопится отыскать её убийцу. Он, безусловно, человек достойный, но его сейчас гораздо больше заботят возможный дипломатический скандал и собственная карьера. Пойми, я не могу отступить только потому, что за жертвой числились прегрешения. Я должна выяснить правду, Филипп. Тем более сейчас на кону стоит нечто большее, чем справедливость – истина. Ты бы ведь не хотел всю жизнь терзаться в догадках, кто же из тех, кто тебя окружает, преступил и Божий, и человеческий закон?
Под крышу пансиона близнецы шагнули вместе, плечом к плечу, и, когда из узкого коридора внезапно выскочила притаившаяся в сумраке Эффи с цветочным букетом наперевес, Филипп невольно выступил вперёд, прикрыв собой сестру, из-за чего вышла неловкая сцена. Все тотчас позабыли об этом, поднимая бокалы в честь Оливии и выкрикивая поздравления с успешным дебютом. Не забыл только один человек. Он внимательно, стараясь не обнаруживать своего интереса, наблюдал за близнецами, и их единство, скреплённое общей тайной, ему категорически не понравилось.
Глава десятая, в которой Оливия получает подарок на долгую память и узнаёт от горничной Элис ценную информацию
Вечеринка по случаю сценического дебюта Оливии вышла на редкость сумбурной.
Торт, представлявший собой бесформенно сооружение, украшенное всеми мыслимыми способами – потоками ламбетской глазури, марципановыми фигурками, цукатами, сахарными жемчужинками и прочей яркой чепухой, – неожиданно оказался на вкус лучше, чем на вид. За стол не садились, позднюю трапезу накрыли в гостиной пансиона, для чего пришлось составить несколько столиков примерно одной высоты, и артисты бродили по комнате с блюдцами от разных сервизов, наполненными кусочками бисквита, пропитанного ромом и сладким яичным кремом. Остальное угощение включало в себя неизменные подкопчённые сардинки (бог его знает, отчего артистическая братия питает к ним такую нежную любовь), ветчину, фаршированные паштетом яйца, пикули и огромный пастуший пирог, накануне заказанный кухарке Филиппом.
Этим вечером никто не пел и не представлял сценок. Наутро был назначен генеральный прогон новой пьесы, и все, не исключая и Гумберта Проппа, ощущали душевный подъём и то, что зовётся французами frisson[10]. Разговоры велись только о премьере – о костюмах, реквизите, предполагаемой реакции публики и критиков, чьи статьи в «Морнинг пост» и «Дейли телеграф» могли как вознести пьесу на пик популярности, так и утопить в пучине злословия и снобистского, упивающегося собственными колкостями остроумия.
Об Оливии тоже не забыли. Поздравления новых коллег с дебютом звучали искренне, их слова одобрения и добрые напутствия согрели ей душу и заставили ощутить себя полноценной частью труппы.
Почтительно склонившись к миссис Сиверли и получив её разрешение, Арчибальд Баррингтон сделал знак Элис, и та внесла в гостиную серебряный поднос с запотевшей бутылкой шампанского. Под глухой звон толстостенных бокалов для крюшона (фужеров в пансионе не держали) иллюзионист от имени всех артистов труппы преподнёс дебютантке памятный подарок – серебряную брошь в виде крошечной лиры, и Оливия совершенно неожиданно для себя так растрогалась, что ей пришлось залпом выпить шампанское и отступить подальше, в спасительную тень, отбрасываемую широким куполом торшера. Брошь не была образцом самой тонкой ювелирной работы, но и дешёвой безделушкой тоже не выглядела – знак внимания опытных коллег к новичку, не более, но Оливия, в общем-то, не любительница украшений, вдруг решила, что непременно будет её носить, как бы ни сложились дальнейшие обстоятельства.
Завели виктролу. Звуки меланхоличного вальса, исполняемого на аккордеоне, придали вечеринке французский шарм. От камина распространялся жар, даже Эффи сбросила вязаную шаль на спинку кресла и прекратила демонстративно покашливать всякий раз, когда попадала в поле зрения хозяйки пансиона. Оливия, сохраняя на лице безмятежность, с аппетитом поедала праздничный торт и пыталась уловить обрывки разговоров в гостиной, успевая поддакивать Имоджен Прайс, которая завела с ней длиннейшую утомительную беседу о трактовке одной из своих ролей в шекспировской пьесе.
– …Обязана привнести что-то новое, вы понимаете? По-настоящему новое. Саре Сиддонс это удалось, тот рисунок роли Гамлета, что она создала, до сих пор изучают и берут за основу прославленные корифеи сцены. Я долго размышляла о наполнении роли, о своей миссии, – Имоджен нахмурилась, между тонких дугообразных бровей стали отчётливее видны две параллельные морщинки, предательски выдающие её возраст, – и вот, когда я уже отчаялась, меня будто осенило – точно сам Великий Бард встал за моим плечом и шепнул…
– …Ну надо же, – сдержанно восхитилась Оливия, дождавшись окончания истории. – Это так по-настоящему удивительно, не правда ли?
– О да! да! Тут же всё дело в том, чтобы донести до зрителя, что это настоящая драма. Потеря самого дорогого, что может быть у матери, её боль, её ярость… – Имоджен Прайс принялась ещё раз пересказывать содержание монолога, всё сильнее горячась и выделяя ключевые места полными экспрессии жестами.
Из-за её звучных реплик Оливия перестала слышать остальных и теперь могла лишь следить за выражениями лиц и хаотичными передвижениями актёров по комнате. Имоджен всё не унималась – она вынула из-за корсажа шерстяной юбки записную книжку и принялась зачитывать вслух фрагменты пьесы, отчёркнутые двойной красной линией: «Я так скажу, сударыня, всех сил…»
Оливия прекратила слушать и стала наблюдать.
Вот Эдди и Джонни, склонив головы друг к другу, обсуждают что-то так увлечённо, что шампанское переливается из их бокалов прямо на ветхий ковёр. Миссис Сиверли, недовольно поджав губы, поглядывает на них, но замечаний не делает. Мардж Кингсли задумчиво размазывает по куску торта и крем, и глазурь, а потом расчерчивает десертной вилочкой эту мешанину на квадраты и каждый с видимым наслаждением деликатно и долго жуёт. Арчи, в домашней бархатной куртке и безупречно отглаженных фланелевых брюках, сидит на стуле верхом и, бурно жестикулируя, рассказывает очередную фривольную историю Лавинии Бекхайм и Эффи. Обе они то покатываются со смеху, то наигранно хмурятся, но не уходят – его внимание им приятно, особенно Лавинии, которая поминутно всплёскивает руками, демонстрируя безупречный маникюр и молочную белизну кожи. Её щёки, думает Оливия, под слоем крашеной пудры сейчас наверняка пылают естественным румянцем.
Мамаша Бенни, Гумберт Пропп, Рафаил Смит и Филипп, придвинув поближе ломберный столик и переставив с него на рояль глиняные фигурки (весьма уродливые, надо заметить), разыгрывают партию в бридж, ставкой в которой служат круглые песочные печенья и марципановые куколки, снятые с торта.
ebooksa