Приключения Айши

Ни один человек, что видел лицо Айши, слышал музыку ее голоса и впитывал горькую мудрость ее слов, не променял бы общение с ней на целое море мирских радостей. Не говорю уже о себе, но что должен был испытывать Лео, когда это необыкновенное существо клялось в полной преданности и любви к нему, и не только клялось, но и дало подтверждения своей многовековой верности.

Несомненно, что Она – скорее средоточие зла, чем добродетели, несомненно также, что Она убила Устане, чтобы устранить ее с пути, но верность ее непоколебима, а по самой своей природе мужчина склонен прощать женщине ее преступления, особенно если эта женщина пленительна, а преступления совершены из любви к нему.

К тому же еще ни одному мужчине не предоставлялось такой исключительной возможности, как Лео. Конечно, соединив свою судьбу с судьбой этой опасной женщины, он окажется под влиянием таинственного существа, склонного творить зло[62], но то же может произойти и при самом обычном супружестве. С другой стороны, ни одна женщина на земле не обладает такой ужасной – другого слова я не могу подобрать – красотой, такой божественной преданностью, мудростью, властью над тайными силами природы и умением ими пользоваться для обретения могущества, и, наконец, ни одна женщина, кроме этой, не может увенчать его короной вечной юности. Так что, если поразмыслить, нет ничего удивительного в том, что Лео не помышляет о бегстве от выпавшей ему необыкновенной удачи, хотя, как и всякий другой джентльмен на его месте, испытывает горький стыд и боль.

Да я и сам считал, что бежать в его положении было бы безумием. Но боюсь, что мое мнение можно принять лишь с оговорками. Я и по сей день люблю Айшу и короткую неделю ее любви предпочел бы целой жизни с любой иной женщиной. Рискну добавить, что если бы человек, который усомнится в искренности этих слов и сочтет меня глупцом, видел Айшу с открытым лицом, во всем великолепии ее красоты, он сразу признал бы мою правоту. Само собой, я говорю только о мужчинах. Мы не слышали ни одного мнения женщины об Айше, но я допускаю, что женщина могла бы испытывать антипатию и даже с достаточной откровенностью высказать свое неодобрение вслух, за что Она, разумеется, покарала бы ослушницу.

Более двух часов я и Лео с взвинченными нервами и встревоженными глазами обсуждали происходящие с нами поразительные события. Мы, казалось, видели их во сне, читали о них в сказке, но ведь это была величавая, холодная реальность. Кто бы мог поверить, что письмена на черепке не содержат ничего, кроме чистой правды, и что мы сами в этом убедимся: та, кого искали мы двое, терпеливо ожидала нашего прибытия в усыпальницах Кора. И кто мог бы предположить, что именно Лео окажется тем самым существом, которого Она ждала многие столетия и чью телесную оболочку Она сохраняла вплоть до сегодняшнего вечера? Но это было так. После всего, что мы видели, элементарная логика исключала всякую возможность сомнений; в конце концов, преисполненные смирения, глубоко осознав все бессилие человеческих знаний, дерзко отрицающих все, что лежит за пределами опыта, мы улеглись спать; оба мы решили вручить свою судьбу в руки хранительного Провидения, которое позволило нам прорвать пелену человеческого невежества и, к счастью или к несчастью, увидеть некоторые возможности, предоставляемые жизнью.

Глава XXII

Предчувствие Джоба

Наутро, часов около девяти, к нам зашел Джоб: видно было, что он все еще не оправился от пережитого им накануне потрясения и страха, – и очень обрадовался, когда, вопреки своим опасениям, нашел нас живыми и невредимыми. Он был очень расстроен, услышав об участи бедной Устане, которую он, впрочем, не очень жаловал, так же как и она его, и еще горячее возблагодарил Небо за наше спасение. При жизни Устане на своем ублюдочном арабском диалекте называла его Свиньей, а он называл ее по-английски «девкой», но после гибели девушки, убитой ее повелительницей, у него изгладились все воспоминания об этом обмене «любезностями».

– Вы уж простите, ежели я что не так скажу, сэр, – проговорил Джоб, после того как кончил причитать по поводу услышанного, – но только эта Она, право слово, сам Старый Джентльмен[63] или его супружница, ежели она у него имеется, а уж, конечно, она у него имеется, потому он такой злющий. Это будет почище Аэндорской ведьмы[64], сэр: той нипочем не удалось бы оживить какого-нибудь библейского джентльмена в этих проклятых пещерах, уж поверьте мне, это все равно как ежели бы я принялся выращивать кресс-салат на фланели. Это страна дьяволов, сэр, а она тут самая заглавная; сдается мне, отсюда нам живыми не выбраться. Эта ведьма ни за что не выпустит из своих когтей такого славного молодого человека, как наш Лео.

– Но ведь Она же спасла ему жизнь, – возразил я.

– Да, но в уплату за этот должок Она вытребует у него душу. Сделает его ведьмаком. От нее лучше держаться подальше. Вчера вечером я вычитал в карманной Библии, которую дала мне бедная старушка-мать, что будет со всеми этими колдуньями, – так у меня просто волосы торчком встали. Боже! Как напугалась бы старая, если бы увидела, куда меня занесло!

– Да, это странная страна, и народ здесь живет странный, Джоб, – ответил я со вздохом; в отличие от Джоба, я человек не суеверный, однако питаю (не поддающийся объяснению) страх перед всем, что представляется мне сверхъестественным.

– Верно, сэр, – согласился он. – Пока мы тут одни – мистер Лео спозаранок ушел прогуляться, – я бы хотел вам кое-что сказать, вы только не думайте, что я совсем сдурел… Эта страна – последняя, которую я вижу в своей жизни. Прошлой ночью мне приснился отец, одетый в ночную рубашку вроде тех, что носят здешние дикари для пущей важности; в руке у него был пучок перистой травы, что растет в трехстах ярдах от входа в эту проклятую пещеру. «Джоб, – говорит он этак торжественно, весь собой довольный, будто методист-пастор, когда продал соседу хворую кобылу заместо здоровой, да еще и содрал с него двадцать фунтов, – пришло твое времечко, Джоб. Вот уж не ожидал, что сыщу тебя в такой дыре, сынок. Еле-еле разнюхал, где ты. Нехорошо, сынок, заставлять старика тащиться в такую даль, я уж не говорю о том, чтó мне пришлось вытерпеть от здешних разбойников…»

– Да уж, с ними лучше не связываться.

– Вот-вот, сэр, то же самое сказал и мой отец: «Таких злодеев сроду не видывал». И тут он прав-правешенек, уж я-то знаю, что это за народ, – того и гляди напялят на голову тебе раскаленный горшок, – печально продолжал Джоб. – «Пришло твое времечко», – сказал отец и еще, прежде чем уйти, добавил, что скоро, мол, мы свидимся, будем вместе, а ведь отец и я никогда не могли пробыть вместе больше трех дней, обязательно поцапаемся – и врозь; и если уж мы свидимся, то, верно, будет то же самое.

– Уж не думаешь ли ты, что тебе угрожает смерть, потому что тебе приснился старый отец? – сказал я. – Если бы всякий человек, которому привиделся отец, умирал, что было бы с тем, кому привиделась бы мачеха?

– Вам бы только посмеяться надо мной, сэр, – сказал Джоб. – Но вы же не знаете моего старого отца. Будь на его месте кто другой – ну хоть тетя Мэри, она у нас такая бестолковщина, – я бы даже и думать не думал об этом, но мой отец, хоть у него и семнадцать детей, всегда был с большой ленцой, уж он ни за что бы не притащился сюда просто так. Нет уж, сэр, ежели он приходил, то, значит, не зря. Что поделаешь, сэр, рано ли, поздно – мы все помрем, не хочется только помирать в таком месте, где тебя и за тысячу золотых монет не похоронят по христианскому обряду. Я всегда старался поступать по совести, сэр, честно исполнял свой долг, и, ежели бы отец не говорил со мной пренебрежительно, будто я в чем провинился, хотя у меня всегда были хорошие рекомендации и характеристики, я бы, конечное дело, так не тревожился. Надеюсь, я был хорошим слугой вам и мистеру Лео – да благословит его Господь! Кажется, только вчера я водил его по улице с дешевым хлыстиком в руке; и ежели вы когда-нибудь выберетесь отсюда – про вас-то отец ничего не говорил, – вы уж поминайте добром мои белые косточки и никогда больше не читайте этих греческих завитушек на цветочных горшках, вы уж простите, сэр, ежели я что не так говорю.

– Успокойся, Джоб, успокойся, – сказал я ему серьезным тоном. – Все это ерунда, сам знаешь. Не забивай себе голову всякой дурью. Мы пережили уже много удивительных событий – и ничего; Бог даст, и дальше все будет хорошо.

– Нет, сэр, – ответил Джоб с убежденностью, которая неприятно меня поразила, – скоро мне конец, и я это чую, вот у меня и скребут кошки на душе, ведь я не знаю, откуда ждать беды. Садишься обедать, а сам думаешь: может быть, тебе подсыпали отравы, – и кусок встает поперек горла; проходишь мимо этих темных кроличьих нор – думаешь: сейчас тебя пырнут ножичком, о Господи, так страх и пробирает! Еще хорошо, ежели нож будет остро наточенный и ты помрешь сразу, как эта бедная девушка, да простит меня Бог за то, что я говорил плохо о покойнице, хотя она так быстро окрутилась с мистером Лео, что это просто неприлично. Одна у меня надежда, – тут Джоб слегка побледнел, – что на мою голову не нахлобучат этот раскаленный горшок.

– Что ты несешь? – перебил я. – Чушь!