Тевье-молочник

– Ах, – отвечает она. – Отец, отец!

И обливается слезами. В глазах у меня потемнело, сердце защемило.

– Что с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? – говорю я и обнимаю ее, ласкаю, целую.

А она:

– Отец, дорогой, сердечный ты мой! Раз в три дня кусок хлеба есть буду… Пожалей меня, пожалей мою молодость! – И снова обливается слезами, слова вымолвить не может.

«Горе мне великое! – думаю я. – Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла меня нелегкая в Бойберик!»

– Зачем же плакать? – говорю я и глажу ее по голове. – Глупенькая, зачем же плакать? Ну что ж поделаешь, – нет так нет, никто тебе насильно ничего не навязывает. Мы хотели тебе же лучше сделать. А если тебе не по сердцу, – что ж поделаешь? Не суждено, видать…

– Спасибо тебе, отец! – отвечает она. – Дай тебе бог долгие годы! – и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!

– Однако, – говорю, – хватит слез! «Все суета сует» – вареники и те приедаются. Полезай-ка в тележку, поедем домой. Мать небось невесть что передумала.

Короче говоря, уселись, и я стал ее успокаивать разговорами о том о сем.

– Видишь ли, в чем дело, – говорю я. – Мы, конечно, ничего плохого в виду не имели. Бог свидетель, – нам хотелось, так сказать, обеспечить свое дитя на всякий случай. А ежели ничего из этого не выходит, значит, бог так велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться хозяйкой такого богатства, а нам – дождаться на старости лет утехи за все наши труды: и день и ночь словно к тачке прикованы, ни минуты хорошей, – одна только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..

– Ах, отец! – отвечает она и снова плачет. – Я в прислуги пойду, глину месить буду, землю рыть!..

– Чего ты плачешь, глупая девчонка! – говорю я. – Разве я тебя упрекаю? Или требую чего-нибудь от тебя? Просто жизнь наша горькая, безрадостная, – вот я и изливаю свою душу, с ним толкую, с господом богом, о том, как он со мною обходится. Он – отец милосердый, жалеет меня, силой своей похваляется, – да не накажет он меня за такие речи! – счеты со мной сводит, и делай что хочешь, хоть караул кричи! Но, видно, так уж быть должно. Он там наверху, а мы внизу, глубоко-глубоко в земле… Вот и приходится нам говорить, что он всегда прав и суд его справедлив. Ибо, ежели посмотреть на это с другой стороны, то не дурень ли я? В чем дело? Чего я горячусь? Как это так – я, червяк, ползающий по земле, жалкое создание, которое, если бог захочет, малейшим дуновением ветерка может быть в одно мгновение сметено с лица земли, – я со своим глупым разумом осмеливаюсь указывать ему, как надлежит править миром! Уж если он велит, чтоб было так, а не иначе, значит, так тому и быть, – жалобы не помогут! За сорок дней, – говорю, – так у нас в священных книгах сказано, – за сорок дней до зачатья ребенка в утробе матери прилетает ангел и возглашает: «Дочь такого-то – такому-то!» Пусть дочь Тевье возьмет какой-нибудь Гецл, сын Зораха, а мясник Лейзер-Волф пусть потрудится поискать свою суженую в другом месте. То, что ему положено, от него не уйдет, а тебе пусть господь бог пошлет твоего суженого, только бы порядочного человека, да поскорее. Аминь! Да будет воля его! Хоть бы мать не слишком кричала… Ох, и достанется же мне от нее!..

Словом, приехали домой, распрягли лошаденку, сели возле дома на травке и стали думать да гадать, как тут выйти из положения, какую бы сочинить для моей жены небылицу, сказку из «Тысячи и одной ночи», чтобы выпутаться из беды.

Дело к вечеру. Солнце садится. Теплынь. Вдалеке лягушки квакают, стреноженная лошадь щиплет траву, коровки, только что пригнанные из стада, стоят над подойниками и ждут, пока их подоят; а трава кругом благоухает – рай земной, да и только! Сижу это я, смотрю на все это и думаю, как мудро всевышний устроил свой мир. Каждое существо – от человека, скажем, и до коровы – должно свой хлеб зарабатывать, даром ничего не дается! Ты, коровушка, есть хочешь, – давай молоко, корми хозяина, и жену его, и деток. Ты, лошадка, жевать хочешь, – вози каждый раз горшки в Бойберик и обратно. То же и человек: кусок хлеба хочешь, – изволь трудиться, доить корову, таскать крынки, сбивать масло, готовить сыр, а потом запрягай конягу и тащись чуть свет в Бойберик на дачи, кланяйся, спину гни перед егупецкими богачами, улыбайся, льсти, к каждому в душу влезай, смотри, чтобы они довольны были, чтобы как-нибудь, упаси боже, гонор их не задеть!.. Остается, правда, вопрос: «Чем отличается?» – почему такая разница? Где это сказано, что Тевье должен работать на них, вставать ни свет ни заря, когда сам бог еще спит? А ради чего? Ради того, чтобы доставить им к утреннему кофе свежее масло и сыр… Где это сказано, что Тевье обязан маяться из-за жидкой похлебки, из-за крупенного кулеша, а они, егупецкие богачи, должны косточки свои на дачах нежить, палец о палец не ударять и кушать обязательно пироги, блинчики и вертуты? Не такой же я человек, как и они? Разве не было бы справедливо, чтобы Тевье хоть одно лето на даче пожил? Но опять-таки спрашивается: откуда возьмутся тогда сыр и масло? Кто будет коров доить? Да хотя бы они же, егупецкие аристократы, то есть… И сам расхохотался при этой сумасбродной мысли… Поговорка на этот счет есть: «Послушал бы господь дураков, – был бы свет не таков…»

– Добрый вечер, реб Тевье! – называет меня вдруг кто-то по имени.

Оборачиваюсь, гляжу – знакомый: Мотл Камзол, портновский подмастерье из Анатовки.

– И тебя с добрым вечером! – говорю я. – Вот так гость! Легок на помине… Садись, Мотл, на божью землю. Какими судьбами?

– Какими судьбами? Своими ногами! – отвечает он, присаживается на траву и поглядывает туда, где мои девицы возятся с горшками и крынками.

– Давно уже, – говорит он, – собираюсь я к вам, реб Тевье, да все времени нет. Один заказ сдаю, за другой принимаюсь. Я теперь от себя работаю, дела, слава богу, хватает. Все портные завалены заказами: лето у нас нынче такое выдалось – все свадьбы да свадьбы. Берл Фонфач дочь замуж выдает, у Иосла Шейгеца свадьба, у Мендла Заики свадьба, у Янкла Пискача свадьба. Свадьбу справляют и Мойше Горгл, и Меер Крапива, и Хаим Лошак, даже у вдовы Трегубихи – и у той свадьба.