Надзиратели обычно не торопятся на зов заключенных, но сегодня это просто катастрофа. Я снова нажимаю на звонок. Три коротких нажатия, хотя я знаю, как их это бесит. Может, надзиратель спит? Может, на часах еще нет пяти? Может, еще только четыре? Или три? Если три, душ принять мне не позволят. Да еще от злости заставят принимать последней.
Если я заболею, заседание отложат. Может, все-таки стоит заболеть? Правда никто не сделает мне тосты с джемом. Я не хочу все выходные думать о том, что, как только они закончатся, мне придется выступать в суде. Но я не знаю, как изобразить болезнь. Одну с градусником в камере меня не оставят. Испугаются, что я разгрызу градусник и проглочу ртуть, чтобы покончить с собой. Девушка из соседней камеры пару недель назад проглотила ручку. Ее забрала «скорая». В коридоре царил настоящий хаос. Это поняли даже мы, сидящие за закрытыми дверями. Я вынудила Суссе рассказать, что случилось. Она была в состоянии шока и все рассказала.
Первые недели в следственном изоляторе меня держали под постоянным наблюдением, боясь, что я покончу с собой. Время от времени надзиратели заходили в камеру и спрашивали, как я. Принося обед и забирая посуду, они внимательно разглядывали меня. Не давали вздохнуть свободно. Сутки напролет заходили ко мне без стука. Дребезжали ключами, открывали дверь, сверлили меня взглядом, закрывали.
Вначале я нервничала. В голове был хаос. Иногда мне казалось, что они приходят через каждые пять минут, иногда – через несколько часов. И я начала спрашивать их, сколько времени. Просто чтобы знать. Я боялась, что начнется ночь, а я этого не пойму. Я говорила себе, что ночью темно, но в начале у меня в голове все так перепуталось, что я не понимала, сплю я или бодрствую, день сейчас или ночь. И я спрашивала у них время и записывала в блокноте короткой ручкой (с чего они решили, что я ее не проглочу? Или от короткой ручки вреда не будет?).
На третий или четвертый день мне дали стопку старых (прошлый год) журналов по экономике, о войне, автомобилях и голых девушках (или обо всем сразу). Через пару дней принесли комиксы и три потрепанных книжки. Я листала книжки и журналы, но читать мне не хотелось.
Еще через несколько недель я перестала вести себя как пожизненно заключенная в средневековой тюрьме (то есть не причесывать волосы и стирать ногти до крови, выцарапывая черточки по количеству дней на стенах камеры).
Через месяц я уже могла читать рекламные объявления пенсионных фондов, пива и шампуней и понимать их содержание. Блокнот остался при мне. Я взяла его с собой, когда меня перевели в другой следственный изолятор, как напоминание о том, что я могу быть нормальной, и что для всего есть правила. Теперь я знала, что они приходят раз в полчаса. Значит, на то, чтобы убить себя, у меня было полчаса, точнее, двадцать девять минут. Это меня успокаивало, хотя я не знала, чем могла бы себя убить. «Зеркало» из нержавеющей стали над раковиной нельзя было разбить, так что вены резать было нечем. Одеяло было из странной ткани, похожей на вату, простыни из бумаги. Повеситься на них было невозможно. У сумки, которую мне дал Сандер, надзиратели отрезали ремень. Может, можно было бы сплести веревку из футболки и штанов, но непонятно было, куда ее подвесить. На двери не было ручки, на стенах крючков. Я никогда не думала покончить жизнь самоубийством и потому не интересовалась методами. Но надзиратели явно думали, что я захочу умереть. И наверно, были правы.
Я уже собиралась было снова нажать на кнопку, но появился надзиратель, естественно, раздраженный. На часах половина шестого. Я долго спала. Мне разрешили принять душ. С мылом и шампунем, купленными в изоляторе.
Мама передала для меня сумку с косметикой, но Сандеру запретили отдать ее мне. Боялись, что мама передаст мне наркотики или тайные послания, спрятанные в крем для ухода за ресницами. Но никто не комментировал, что моя мама считает важным, что ее дочь-убийца следит за своей внешностью.
Мне разрешили посмотреть список того, что я не получила, поскольку этот запрет можно было обжаловать. Но я не стала тратить на это энергию.
Умная маленькая богатенькая девочка.
14
Вернувшись из душа, я одеваюсь и смотрю на поднос с завтраком – булка с маргарином и сыром со вкусом пластмассы и помои вместо чая, который пить просто невозможно. Суссе заходит в мою камеру, когда я пытаюсь накраситься перед убогим зеркалом. Она присаживается на край койки и наблюдает, как я вожусь с тушью, полученной от мамы. Суссе повезет меня в суд. Она редко работает в утренние и вечерние смены или выходные. По пятницам она обычно уходит раньше. Но сегодня Суссе повезет меня в суд и потом доставит обратно. И на ней ее униформа надзирателя. Иногда она заходит попрощаться со мной после того, как переоденется. Тогда на ней обычно боксерская майка и джинсы с бахромой. На глазах тени с блестками, а выщипанные брови жирно подведены черным.
Суссе из тех, кто берет кредит, чтобы купить тур в Таиланд, а через полгода сняться в передаче «Ловушка роскоши», в которой ее будут критиковать за то, что она потратила всю зарплату на туфли из «Заландо». У Суссе есть ребенок и парень, «который таскает мусор» (слова Суссе). Имя дочери (Вильда, или Энгла, или что-то в этом стиле) вытатуировано разноцветными чернилами у нее на лопатке, но под одеждой татуировки не видно. А на работе она всегда одета в форму с длинным рукавом.
Суссе всегда мне что-нибудь приносит. Сегодня это пакетик конфет и дивиди. Что-то бессмысленное (они всегда бессмысленные) с обложкой, на которой девушка выпячивает губы и отклячивает задницу, держась за четырнадцать собачьих поводков. Телевизора у меня нет. Но Суссе уговорила вечернюю смену привозить мне телевизор, не подключенный к антенне, чтобы вечерами я могла смотреть фильмы.
– Чтобы отвлечься, – добавляет она. – И если не заснешь в десять, Майя, прими снотворное. – Я не отвечаю, и она продолжает: – И обещай мне, что пойдешь на прогулку в субботу и воскресенье.
Суссе выступает в роли моей воспитательницы. Утренний туалет и свежий воздух (у природы нет плохой погоды), по ее мнению, самое главное в жизни, помимо этого существует только поднятие тяжести и протеиновые дринки в картонных упаковках.
Суссе постоянно меня понукает. Говорит, что я должна записаться на обучение (учебу, как она говорит), что я должна посещать «спортивный зал» (комнату без окна с беговой дорожкой, двумя тренажерами и вонючим ковриком для йоги, застывшем в позе рулона), что я должна записаться на встречу со священником, психологом, врачом и еще черт знает кем (чтобы они помогли мне «осмыслить случившееся»). Иногда я соглашаюсь, только чтобы она от меня отстала.
– Хорошо, мама, – говорю я. Суссе смеется. Ей нравится эта шутка. Чтобы быть моей матерью, ей пришлось бы забеременеть в восемь лет, но ей нравится думать, что она взрослее и умнее меня. Суссе не считает себя моим надзирателем. И слово «охранник» из ее уст я тоже не слышала. Она не хочет признавать, что охраняет меня и несет ответственность за мое самочувствие.
ebooksa