Арбат, режимная улица

В это время дочь Давида принесла пылающий горшок красного борща. Давид вынул из сундучка бутылку водки, поглядел ее на свет, полюбовался, понюхал и, убедившись, что это именно то, что он предполагал, опрокинул в глотку. Сыновья смотрели на отца, и если у него было сладкое лицо, то и у них по лицу разливалась сладость; когда отец крякал, крякали и они.

Давид передал сыновьям бутылку с одной каплей водки.

– Босяки! Вы терпеть не можете, когда отец на языке чувствует водку.

Сыновья покорно взяли бутылку и по очереди нюхали эту каплю.

А Давид приперчил красный борщ так, что он почернел, и глубокой деревянной ложкой стал есть, степенно вылавливая картофель, высасывая кости и все время покручивая головой.

– Ой, – говорила тетка, – так медленно?

– Я ни у кого не вырвал этот кусок. Я его заработал. И я имею время скушать его и почувствовать, какой он: сладкий или горький, – отвечал Давид.

И, пока он ел, тетка стояла перед ним, и громко им любовалась, и хвалила его силу, его грудь, его ремесло, копоть на его лице, трещины на его руках; она забыла все, что выдумывала и говорила раньше, и теперь все ей здесь нравилось.

– Он умеет раздувать огонь, – говорила она про меня, – это же не мальчик, а разбойник. Дайте ему подуть – будет пожар.

– Он знает, где „а" и где „б", – торжественно заявил отец, и Давид посмотрел на меня с уважением. – Он вам будет письма писать, он добрый мальчик.

– В самом деле? – спросил Давид. – Такой маленький, и ты уже знаешь, где „а" и где „б". Поиграй с ним! – прикрикнул он на маленького кузнечонка, в это время показывавшего мне язык. – Он знает, где „а" и где „б", босяк!

Я испытал на себе завистливые взгляды кузнечонка, который плакать хотел от досады, что не знает, где „а" и где „б".

– Сделайте его ковалем, – сказала тетка.

Давид ущипнул меня за щеку, потом стал тискать мускулы на моих руках и несколько раз ударил в грудь.

– Это же коваль из ковалей! А ну!

Я взялся за клещи, схватил кусок железа, сунул его в огонь и стоял очень важно. Тетка восхищенно вздыхала, отец умилялся.

И казалось мне: кузня наполнилась гулом; зашумели мехи, раздувая огонь; свистя и разрезая воздух, пронеслись в темноте раскаленные прутья; подхватили их Давидовы сыновья и заковали, и закричали: „Молодец! Еще!…" Горячий уют кузни обнял меня. Мне было душно и весело, и мир проносился передо мной, раскрашенный в радужные цвета.

– У него золотые руки, ему не железо ковать, ему золото ковать, – с сожалением сказал Давид, поглаживал меня грубой рукой, привыкшей к железу.

– Золотые ручки, – спохватилась тетка. – Ой, какие золотые ручки!

И она моментально передумала. Она уже ни за что не хотела сделать из меня коваля.