Согласно постановлению суда, генетическая экспертиза была назначена на два часа дня, но я подсуетилась и, при помощи старых связей в лаборатории, сдала кровь за два часа до официально обозначенного времени. Я не желала пересекаться с семейством Холт. По крайней мере, желала выиграть время, которое мне было необходимо для того, чтобы утрясти свои рассредоточившиеся в самые кромешные уголки моих сознания и подсознания мысли, и чувства. Это Роар, не Нью-Йорк и даже не Портленд, так что результаты экспертизы будут известны только завтра в десять часов утра. Спешить было некуда: повторное слушание дела Ламберта перенесли на конец недели. Если бред Ламберта подтвердится, тогда я по этому делу буду проходить не только как ключевой участник следствия, но и в качестве пострадавшей стороны. Теперь пресса точно сожрёт меня с потрохами…
Думая о прессе и параллельно о том, на сколько процентов я верю в вероятность правдивости бредовых россказней Ламберта, я лениво ворочала вилку в своих руках и, не замечая, что постукиваю ею по краю тарелки с равиоли в болоньезе, никак не могла прийти в себя, хотя само своё состояние оценивала как здравое.
– Прошло пять минут, а ты так и не притронулась к ужину, – заметил сидящий по правую руку от меня Арнольд.
Он нагнал меня на выходе из здания суда и впоследствии мы вместе отправились сначала в полицейский участок, затем в лабораторию, а после ко мне домой, который к моменту нашего приезда уже был по периметру оцеплён бесцеремонными, а порой и преступно нахальными журналистами. Все окна в моём доме уже две недели как были плотно занавешены непроницаемыми рольшторами и поверх плотными матерчатыми занавесками, так что в этих стенах я чувствовала себя безопасно. Может быть, конечно, в квартире Арнольда, расположенной на десятом этаже высотки, всё же и было безопаснее, однако сегодня мне хотелось ночевать в своём личном доме, который… Достался мне от моих родителей.
Сначала мы по очереди приняли душ, затем вместе приготовили обед, который съели за просмотром тяжёлого двухсерийного триллера, после играли в итальянского дурака и рамми, потом готовили ужин, а теперь, похоже, не желали есть приготовленное.
– Ты тоже только минеральную воду пьёшь, – в ответ заметила я, бросив взгляд на стоящую перед Арнольдом порцию равиоли.
– Нет аппетита, – вздохнул он и, заглянув мне в глаза, вдруг добавил. – А тебе нужно начать лучше питаться.
– С чего бы это вдруг?
– Из-за всего этого стресса у тебя заметно ухудшился аппетит.
– Правда? – повела бровью я, хотя на самом деле знала, что это правда.
Действительно из-за всей этой погони за Больничным Стрелком и возни с Ламбертом, мой сон стал нерегулярным и прерывистым, что с каждым днём только усугубляло ситуацию с моим заметно уходящим куда-то вдаль аппетитом. Влияли, конечно, и сырая погода, и серость осенних дней, и мои бурные ночи с Арнольдом, однако если из-за недосыпа я действительно могла страдать и потому в последние недели была не прочь вздремнуть пару лишних часов прямо посреди дня, тогда с недоеданием у меня, похоже, намечались серьёзные проблемы. С каждым днём есть хотелось всё меньше и меньше, приёмы пищи я с легкостью заменяла выпиванием лишней пары-тройки стаканов воды, и в итоге уже начинала чувствовать лёгкую усталость из-за нехватки энергии, однако ничего не могла с собой поделать – стресс всерьёз отбивал во мне желание регулярно питаться. Сегодня я вообще поела только один раз, в обед: сначала отменила завтрак, теперь отказывалась от ужина.
– Я объелась в обед, – в ответ поджала губы я.
Я не лгала – я действительно переела в обед, запихав в себя две порции риса с рыбой, после чего ещё выпила три чашки чая и съела целую плитку пористого шоколада. Возможно, из-за двухнедельного недоедания, сегодня в обед мой организм действительно слегка перестарался, вместив в себя больше положенного, и потому сейчас я лишь сделала пару глотков минеральной воды, после чего решила покончить с ужином не успев к нему приступить:
– Я сыта, – для убедительности решила добавить я.
– Может быть, всё же обсудим случившееся? – во второй раз за всё время с момента нашего выхода из здания суда поинтересовался Арнольд. В первый раз, по пути в лабораторию, я наотрез отказалась говорить на эту тему, но сейчас меня как будто бы начало отпускать.
– Он сказал, что, возможно, мой отец мог являться инициатором моей кражи, если таковая вообще состоялась и вся эта байка не грязная ложь… – скрестив руки на груди, я тихо вздохнула. – Я не верю в это. Мой отец был порядочным доктором и хорошим человеком. Знаю, мне было всего три, когда его с мамой не стало, но я помню обоих своих родителей. Мать совсем смутно, скорее даже образно, но и лицо отца, и его голос я хорошо помню до сих пор. Он был добрым человеком. Он не мог так поступить: не мог украсть младенца, украсть меня…
– Конечно не мог, – положив предплечья на стол, Арнольд сказал то, что я хотела услышать, и я это понимала.
– Но… – я сдвинула брови. – Правда заключается в том, что я не хочу знать эту правду. Ламберт думает, будто скрывая правду о ночи, в которую я появилась на свет, он мстит мне, но на самом деле мне от этого легче… Легче не знать… То есть я не хотела бы узнать, что мой отец украл меня у моих настоящих родителей. Мой отец дарил мне красивых кукол, носил меня на своих сильных плечах, покупал мне кокосовое мороженое и украшал мою голову огромными, и самыми красивыми бантами… Я помню, как сильно он меня любил, и как сильно его любила я… И поэтому я говорю себе, что уверена в том, что вся эта история, будто бы мой отец мог быть инициатором подмены – это всего лишь сказка Ламберта, придуманная им лишь для того, чтобы ужалить меня побольнее. Однако на самом деле я понимаю, что всего лишь хочу верить в то, что мой отец невиновен, что преступником в этой неправдоподобной истории может быть только Ламберт… Я вспоминаю его на допросе. Он сказал мне следующую фразу: “Вам было бы очень-очень интересно узнать историю младенца №1, но ещё не время”. До сегодняшнего дня я всё ломала голову над этой фразой, никак не могла понять её скрытый смысл, но теперь понимаю: он знал, что раскроет правду сегодня, перед большой публикой. Раз уж он пойман и отрицание его вины ничего ему не обещает, он хочет славы. И он её получает.
– Ещё становится понятным, почему на допросе Ламберт, говоря об этой подмене, делал упор только на одного младенца, и почему им изначально была задокументирована информация только об одном, а не о двух младенцах. Вторая девочка умерла из-за его врачебной ошибки, спустя несколько часов после совершенной им подмены.
– А тем временем я выросла и стала казаться ему опасной: я стала следователем, а позже и подругой Рене. Я была ближе к разгадке и к нему самому, чем ему того хотелось бы.