Нарушение завещания покойного короля, смена и потбор легатов, обхождение с вдовой Казимира, дочек которой забрала королева Елизавета, отделив детей от матери, возмущали многих. Неодбитое нападение Литвы, потеря Сантока, полное обособление ленной Мазовши, снова поколебленное единство государства прогнозировали грустное будущее.
Численность недовольных росла, а гордость Людвика сердец ему не приобретала.
Уже в этот день во время похорон можно было заметить среди признака глубокой скорби не менее явные симптомы отвращения.
В замке за траурным хлебом, за тем самым столом, у которого незабвенный король Казимир так любезно принимал гостей, так сердечно обращался к ним на их собственном языке, теперь был слышен итальянский, французский, немецкий, латинский языки, только на польском никто не говорил. На старый Казимиров двор никто не смотрел, служить ему не давали, подчаший венгр захватил напитки, прибывшие стольник, каморники из Буды заняли места поляков, отстранённых от выполнения своих обязанностей.
С одной старой королевой было несколько молодых людей, из тех, кто, бывая в чужих краях, понимал другие языки, но и те, должно быть, были на стороне венгров.
Во всём чувствовалось господство чужаков, а память о Казимире в ещё большем блеске представала перед глазами.
Среди гостей воеводы Добеслава был и тот придворный короля, ростом и фигурой очень на него похожий, который во время шествия представлял особу умершего короля.
Снял он свои богатые одежды, взятые из сокровищницы, и надел траур, как все, кто принадлежали к двору покойного. Звали его Ласотой Наленчем, а в семье, в которой все по обычаю имели какое-то прозвище, смолоду его называли Мруком. Красивый, всегда мрачный и грустный, нахмуренный, молчаливый, он был известен тем, что или молчал, помурлыкивая что-то непонятное, или выпаливал какую-нибудь огненную страшную речь, которая выплёскивалась, как кипяток, потом вдруг, когда приходил в себя, прекращалась и заканчивалась могильным, упрямым молчанием.
Ласота Наленч на дворе Казимира был одним из его подкомориев, а так как жил постоянно при короле и в Кракове, привез сюда и поселил также мать.
Хотя Наленчей уже много было и в Малой Польше, Ласота Мрук происходил из Великой Польши и там имел дальнюю родню.
Выбрали его на этот поход как очень похожего фигурой на короля, чтобы представлять покойного. Ему эта честь была, может, даже приятна, но встревоженная мать, считая это плохим знаком, сначала не разрешала это, ломала руки, плакала и нужно было красноречивое содействие Яна из Чарнкова, подканцлера, приятеля дома, чтобы горюющая старушка отпустила сына на похороны.
Ласота, который вначале не принимал своей роли к сердцу, был поражён материнской тревогой. С той минуты, как вышел из костёла и поднял долго опущенное забрало, он не произнес ни слова.
Такой же молчаливый, когда его пригласил воевода Добеслав, он пошёл к нему, слушал разговоры, не отзывался, посидел, постоял там, а когда гостей начали разделять более живые беседы, от нечего делать он направился к двери.
Он был уже на пороге, когда услышал за собой шипение. Оглянулся. За ним мужчина, старше него, с загорелым лицом, кустистыми бровями, одетый в траур, но по-пански. Он был ему незнаком, поэтому он подумал, что шипение было предназначено для иных ушей, и хотел идти дальше, когда тот незнакомец взял его смело за руку, точно имел право на эту фамильярность.
Мрук же лишь бы кому фамильярничать с собой не позволял. Он удивился. Немного заикаясь, словно от спешки, незнакомый мужчина спросил:
– Ласота Наленч? Тебя Мруком зовут?
Тот подтвердил только движением головы.
– Хорошо, что я тебя поймал, – сказал, тяжело вздыхая, надевая на голову шапку и не отпуская Мрука, незнакомый пан, – достаточно тебе знать, что и я Наленч Дерслав из Великопольши; ты должен знать, какое нас связывает родство?
Он поглядел ему в глаза. Мрук, который до сих пор достаточно гордо поглядывал, явно стал покорней, приложил к шапке руку.
Старший взял его под руку. Он почему-то торопился и ему было жарко в этой воеводинской бане, из которой выходил.