Опять долгое ожидание. А за воротами слышны были только тихий говор и чьи-то шаги. Наконец, наверху, на мосту, показалась какая-то темная фигура, мужчина в высокой шапке, с белым посохом в руке.
— И двор, и замок наш битком набиты людьми — хлеб в умалении. Мы бы душой рады принять еще… Но сами едва можем прокормиться…
— Позвольте же нам, хоть без хлеба, спокойно умереть у вас, чем попасть в позорную неволю к убийцам и злодеям! — крикнул Мшщуй.
Долго не было ответа. Наконец голос сверху спросил:
— Кто вы?
Лясота назвал сначала себя, потому что они знали его и даже были с ним в родстве, потом вдову и дочь Спытека, двух братьев Долив и наконец Топорчика и двух слуг.
— Восемь душ! Восемь ртов! — закричали сверху. — Это невозможно, здесь не хватит места и на троих.
— Женщин возьмем! — закричал другой голос.
— Белина, старина, — заговорил Лясота, усиливая голос, в котором слышался гнев, — ты хочешь, верно, чтобы мы полегли все здесь, у ворот, и чтобы все знали, какое у тебя христианское сердце? Ладно… Мы ляжем все, пусть же нас волки сожрут у вас на глазах!
На мосту послышались крики и споры — одни требовали милосердия, другие противились этому. Лясота и Доливы молчали. Топорчик молча сидел на земле. Спыткова громко жаловалась и причитала, а Кася потихоньку плакала.
— Пустили бы хоть нас, — говорила Спыткова, — я тогда брошусь им в ноги и выпрошу для вас приют.
Спустя некоторое время кто-то, нагнувшись вниз из-за рогаток, крикнул:
— Богдась Топорчик, ты ли это?
— Это я или тень моя, потому что я едва жив, — сказал Богдась, подняв голову. — Был бы уже мертвым, если бы не милосердие этих людей.
— Двух женщин, Лясоту и Топорчика! — крикнули сверху. — Больше никого. Да будет воля Божья!
Наступило молчание. Спыткова пошла было к воротам, но Богдась встал и сказал:
— Женщин впустите, а я не пойду без других, останусь с ними. Если бы последний из слуг должен был остаться за воротами, я останусь с ним. Или всех, или никого. Пойдем под нож к Маславу.
Ослабевший Богдась так вдруг возвысил голос, что все перепугались, — жизнь возвращалась к нему со всем пылом молодости. Наверху снова начались переговоры и споры, а ворота все еще были на запоре. Богдась заговорил с лихорадочным возбуждением:
— Впустите женщин — пусть хоть их не бесчестит чернь и не глумится над ними. А если не хотите спасти своих же братьев-христиан и разделить с ними кусок хлеба, черт с вами! Вы стоите того, чтобы вас взяли и повырезали или угнали в неволю.
Но эти смелые слова не имели действия, все умолкло. Потом послышался чей-то укоризненный голос, а другие замолчали. Среди этой тишины слышался плач Спытковой и гневные проклятия Мшщуя.