К этому-то времени и появился Чиполла. Кавальере Чиполла, как он именовался в афишах, которые в один прекрасный день запестрели повсюду, в том числе и в столовой пансиона «Элеонора», — гастролирующий виртуоз, артист развлекательного жанра, forzatore, illusionista и prestidigitatorе[53] (так он себя представлял), намеревающийся познакомить высокоуважаемую публику Торре-ди-Венере с некоторыми из ряда вон выходящими явлениями таинственного и загадочного свойства. Фокусник! Объявления оказалось достаточно, чтобы вскружить голову нашим малышам. Они еще никогда не видели ничего подобного, каникулы подарят им неизведанные ощущения. С этого времени они донимали нас просьбами взять билеты на фокусника, и хотя нас сразу смутил поздний час начала представления — оно было назначено на девять вечера, — мы уступили, решив, что после некоторого знакомства со скромными, по всей вероятности, талантами Чиполлы отправимся домой, а дети наследующее утро поспят подольше, и приобрели у самой синьоры Анджольери, взявшей на комиссию достаточное количество хороших мест для своих постояльцев, четыре билета. Поручиться за качество исполнения она не бралась, да мы и не ждали ничего особенного; но нам самим не мешало немного рассеяться, а кроме того, нас заразило неотступное любопытство детей.
В помещении, где кавальере предстояло выступить, в разгар сезона демонстрировали сменявшиеся каждую неделю кинофильмы. Мы там ни разу не были. Путь туда лежал мимо «palazzo» — развалин, сохранивших контуры средневекового замка и, кстати говоря, продававшихся, — по главной улице, с аптекой, парикмахерской, лавками, которая как бы вела от мира феодального через буржуазный к миру труда, так как заканчивалась она среди убогих рыбацких лачуг, где старухи, сидя у порога, чинили сети, и здесь-то, уже в самой гуще народа, находилась «sala», по существу, вместительный дощатый сарай; его похожий на ворота вход с двух сторон украшали красочные плакаты, наклеенные один поверх другого. Итак, в назначенный день, пообедав и не спеша собравшись, мы отправились туда уже в полной темноте, дети в праздничном платье, счастливые, что им делается столько поблажек. Как и все последние дни, было душно, изредка вспыхивали зарницы и накрапывал дождь. Мы шли, укрывшись зонтами. Ходу до зала было всего четверть часа.
У двери проверили наши билеты, но предоставили нам самим отыскивать свои места. Они оказались в третьем ряду слева; усевшись, мы обнаружили, что с достаточно поздним временем, на которое было назначено начало представления, не очень-то считаются: курортная публика лениво, словно намеренно желая прийти с опозданием, заполняла партер, которым, собственно, поскольку лож тут не было, и ограничивался зрительный зал. Такая неторопливость нас несколько встревожила. Уже сейчас на щечках детей от ожидания и усталости горел лихорадочный румянец. Лишь отведенные под стоячие места боковые проходы и конец зала при нашем появлении были битком набиты. Там стояли, скрестив голые по локоть руки на полосатых тельняшках, представители мужской половины коренного населения Торре: рыбаки, задорно озирающиеся молодые парни, и если нас обрадовало присутствие в зале местного трудового люда, который один только способен придать подобного рода зрелищам красочность и юмор, то дети были просто в восторге. У них были друзья среди местных жителей, они заводили знакомства во время вечерних прогулок на дальние пляжи. Часто, когда солнце, устав от титанического своего труда, погружалось в море, окрашивая накатывающую пену прибоя золотистым багрянцем, мы по пути домой встречали артели босоногих рыбаков; гуськом, упираясь ногами и напруживая руки, они с протяжными возгласами вытаскивали сети и собирали свой, по большей части скудный, улов frutti di mare[54] в мокрые корзины, а наши малыши глядели на них во все глаза, пускали в ход те несколько итальянских слов, которые они знали, помогали вынуть сети, завязывали с ними дружбу. И сейчас дети обменивались приветствиями со зрителями стоячих мест, вон там стоит Гискардо, вон там Антонио, они знали их по именам и, маша рукой, вполголоса окликали, получая в ответ кивок или улыбку, обнажавшую ряд крепких белых зубов. Смотри-ка, пришел даже Марио из «Эсквизито», Марио, который подает нам к столу шоколад! Ему тоже захотелось посмотреть фокусника, и, должно быть, он пришел спозаранок, он стоит почти спереди, но и виду не подает, что заметил нас, уж такая у него манера, даром что только младший официант. Зато мы машем лодочнику, выдающему напрокат байдарки на пляже, и он там стоит, но позади, у самой стенки.
Четверть десятого… почти половина… Вы понимаете наше беспокойство? Когда же мы уложим детей спать? Конечно, не следовало приводить их сюда, ведь оторвать их от обещанного представления, едва только оно начнется, будет попросту жестоко. Постепенно партер заполнился; можно сказать, тут собрался весь Торре; постояльцы «Гранд-отеля», постояльцы виллы «Элеонора» и других пансионов, все знакомые по пляжу лица. Вокруг слышалась английская и немецкая речь. Слышался и тот французский, на котором румыны обычно разговаривают с итальянцами. За нами, через два ряда, сидела сама мадам Анджольери возле своего тихого и лысого супруга, поглаживающего себе усы указательным и средним пальцами правой руки. Все пришли с опозданием, однако же никто не опоздал: Чиполла заставлял себя ждать.
Именно заставлял себя ждать, в самом прямом смысле. Оттягивая свой выход, он намеренно усиливал напряжение. Можно было понять этот его прием, но всему есть границы. Около половины десятого публика начала хлопать — вежливая форма выражать законное нетерпение, ибо она заодно выражает готовность аплодировать. Наши малыши все ладошки себе поотбивали, это составляло для них уже как бы часть программы. Все дети любят аплодировать. С боковых проходов и из глубины зала раздавались решительные возгласы: «Pronti!»[55] и «Cominciamo!».[56] И что же, выходит, начать представление возможно, ничто этому не препятствует. Прозвучал удар гонга, встреченный со стоячих мест многоголосым «A-а!», и занавес раздвинулся. Открылся помост, убранством своим скорее напоминавший классную комнату, нежели арену фокусника; это впечатление создавала черная аспидная доска, установленная на подставке на авансцене слева. Кроме того, мы увидели самую обыкновенную желтую вешалку, два крестьянских соломенных стула и в глубине круглый столик, на котором стоял графин с водой и стакан, а на особом подносике графинчик поменьше, наполненный какой-то светло-желтой жидкостью, и ликерная рюмка. Нам были даны две секунды, чтобы хорошенько рассмотреть этот реквизит. Затем, при незатемненном зрительном зале, кавальере Чиполла появился на эстраде.
Он вошел той стремительной походкой, которая говорит о желании угодить публике и вызывает обманчивое представление, будто вошедший, торопясь предстать перед глазами зрителей, проделал тем же шагом немалый путь, тогда как на самом деле он просто стоял за кулисами. Одеяние Чиполлы подкрепляло впечатление его прихода прямо с улицы. Неопределенного возраста, но, во всяком случае, человек далеко не молодой, с резкими чертами испитого лица, пронзительными глазками, плотно сжатыми тонкими губами, нафабренными черными усиками и так называемой мушкой в углублении между нижней губой и подбородком, он нарядился в какую-то замысловатую верхнюю одежду. На нем был широкий черный плащ без рукавов с бархатным воротником и подбитой атласом пелериной — фокусник придерживал его спереди руками в белых перчатках, — на шее белый шарф, а на голове надвинутый на одну бровь изогнутый цилиндр. Вероятно, в Италии, более чем где бы то ни было, жив еще восемнадцатый век, а с ним и тип шарлатана, ярмарочного зазывалы — продавца снадобий, который столь характерен для той эпохи и относительно хорошо сохранившиеся экземпляры которого только в Италии и можно встретить. В облике Чиполлы было много от этой исторической фигуры, а впечатление шутовской крикливости и эксцентризма, которые составляют ее неотъемлемую принадлежность, достигалось уже тем, что претенциозная одежда фокусника очень странно на нем сидела или, вернее, висела, где прилегая не на месте, где падая неправильными складками: что-то было неладно с его фигурой, неладно и спереди и сзади — позже это стало еще заметнее. Но я должен подчеркнуть, что ни о какой шутливости, а тем более клоунаде ни в его движениях, ни в мимике, ни в манере держаться не могло быть и речи: скорее, напротив, в них выражалась предельная серьезность, отказ от всякого юмора, порой даже мрачноватая гордость, а также некоторые, свойственные калекам, важность и самодовольство, — все это, однако, не препятствовало тому, что поведение его поначалу вызывало в разных местах зала смех.
Теперь в его манере держаться уже не было ни малейшей угодливости; стремительный выход оказался всего лишь выражением внутренней энергии, в которой подобострастие не играло никакой роли. Стоя у рампы и небрежно стягивая перчатки с длинных желтоватых пальцев — на одном оказался перстень с большой выпуклой печаткой из ляпис-лазури, — он маленькими строгими глазками с припухшими под ними мешочками озирал зал, неторопливо, то тут, то там испытующе-высокомерно задерживаясь на чьем-нибудь лице — и все это язвительно сжав губы и не говоря ни слова. Свернутые в клубок перчатки он с удивительной и, несомненно, привычной ловкостью кинул с большого расстояния в стоявший на круглом столике стакан, затем, все так же молча оглядывая зал, достал из какого-то внутреннего кармана пачку сигарет, судя по обертке, самых дешевых, бережно вытащил одну и, не глядя, прикурил от мгновенно вспыхнувшей зажигалки. Глубоко затянувшись, он с вызывающей гримасой, широко раздвинув губы и тихонько постукивая носком башмака об пол, выпустил серую струйку дыма между острых гнилушек съеденных зубов.
Публика разглядывала его не менее пристально, чем он ее. У молодых людей в боковых проходах брови были нахмурены, и придирчиво-сверлящий взгляд только и ждал промаха, который этот самоуверенный фигляр не преминет допустить. Но промаха не было. Доставание пачки сигарет и зажигалки и последующее водворение их на место представляло известную сложность из-за одежды фокусника: ему пришлось откинуть плащ, и тут обнаружилось, что на кожаной петле, накинутой на левую руку, у него почему-то висит хлыст с серебряной рукояткой в виде когтистой лапы. Затем обратили внимание на то, что он в сюртуке, а не во фраке, и так как Чиполла распахнул и сюртук, стала видна повязанная вокруг его торса, наполовину скрытая жилетом, широкая разноцветная лента, которую зрители, сидевшие за нами и вполголоса обменивавшиеся впечатлениями, сочли знаком его кавалерского достоинства. Так ли это, не знаю, поскольку никогда не слышал, чтобы титулу кавальере соответствовал подобный знак отличия. Возможно, лента была чистейшим блефом, так же как и безмолвная неподвижность фигляра, который продолжал на глазах у публики со значительным и бесстрастным видом курить сигарету. Как я уже упоминал, в зале смеялись, а когда голос с партерной «галерки» вдруг громко и отчетливо-сухо произнес: «Buona sera!»[57] — раздался дружный взрыв смеха.
Чиполла встрепенулся.
— Кто это? — спросил он, словно кидаясь в атаку. — Кто это сказал? Ну-ка? Сначала таким смельчаком, а потом в кусты? Paura, eh?[58] — Голос у фокусника был довольно высокий, несколько астматический, но с металлом. Он ждал.
— Это я, — произнес в наступившей тишине, усмотрев в словах Чиполлы вызов и посягательство на свою честь, стоящий неподалеку от нас молодой человек — красивый малый в ситцевой рубашке, с переброшенным через плечо пиджаком. Его черные жесткие и курчавые волосы были по принятой в «пробудившейся Италии» моде зачесаны кверху и стояли дыбом, что несколько его безобразило и придавало ему что-то африканское. — Be…[59] Ну, я сказал. Вообще-то поздороваться следовало бы вам, но я на это не посмотрел.
Веселье возобновилось. Парень за словом в карман не лез. «На sciolto lo scilinguagnolo»,[60] — заметил кто-то рядом с нами. Урок вежливости, если на то пошло, был здесь вполне уместен.
— Браво! — ответил Чиполла. — Ты мне нравишься, Джованотто. Поверишь ли, я тебя давно приметил. У меня особая симпатия к таким людям, как ты, они могут мне пригодиться. Видать, ты молодец что надо. Делаешь что хочешь. Или тебе уже случалось не делать того, что хочется? Или даже делать то, чего не хочется? То, чего
— Нет, — враждебно отрезал парень, — не хочу. Это доказало бы, что я дурно воспитан.
— Ничего не доказало бы, — ответил Чиполла, — потому что ты сделаешь это помимо твоего хотения. Пусть ты хорошо воспитан, но сейчас, прежде чем я посчитаю до трех, ты повернешься направо к публике и высунешь язык, да еще такой длинный, какого ты у себя и не предполагал.
Чиполла посмотрел на парня, пронзительные глазки его, казалось, еще глубже ушли в орбиты.
— Uno![62] — проговорил он и, спустив с локтя петлю хлыста, со свистом рассек им воздух.
Парень повернулся к публике и высунул такой напряженный и длинный язык, что не оставалось сомнений — длиннее этого ему уже не высунуть. Затем с ничего не выражающим лицом вернулся в прежнее положение.
— «Это я… — передразнил Чиполла, подмигивая и кивая на парня. — Be… Ну, я сказал». — После чего, предоставив публике самой разбираться в своих впечатлениях, подошел к столику, налил себе из графинчика, в котором, очевидно, был коньяк, полную рюмку и привычным жестом опрокинул в рот.
Дети от души смеялись. Они мало что поняли из этой перепалки; но то, что между чудным человеком там, наверху, и кем-то из публики сразу разыгралась такая потешная сцена, их чрезвычайно позабавило, и так как они не очень представляли себе, в чем должна состоять программа обещанного афишей вечера, то готовы были считать подобное начало превосходным. Что касается нас, то мы обменялись взглядом, и, помнится, я невольно тихонько повторил губами звук, с которым хлыст Чиполлы рассек воздух. Впрочем, было ясно, что зрители не знали, как отнестись к такому ни с чем не сообразному началу представления фокусника, и толком не поняли, что же вдруг заставило Джованотто, который, так сказать, выступал от их лица, обратить свой задор против них, против публики. Что за мальчишество! И, выбросив его из головы, зрители сосредоточили все свое внимание на артисте, который тем временем от столика с подкрепительным вернулся на авансцену и обратился к ним со следующей речью.
ebooksa