Миссия России. В поисках русской идеи

Все петрашевцы были разными. Кто-то их называл даже коммунистами. Значительная часть задержанных и осужденных из них, например, понесли наказание только за распространение письма Белинского к Гоголю, которое мы уже вспоминали, или за недоносительство о собраниях.

После инсценировки расстрела, идя на который петрашевцы не знали, что они помилованы, многим из них, включая Достоевского, было объявлено наказание в виде каторги[65].

С января 1850 и до марта 1854 года писатель отбывал срок в военном тогда городе Омске, в каторжной тюрьме. По дороге туда, в Тобольске, жены сосланных декабристов передали петрашевцам по Евангелию с незаметно вклеенными в переплет деньгами – по 10 рублей. Эта книжечка и стала главным чтением Достоевского на все четыре года каторги. Вышел он на свободу другим человеком: все прежние мечтания и идеи растаяли. Точнее, на все вопросы он, кажется, нашел ответы не в разных «-измах», а в Евангелии. Он и Россию понял, посмотрев на нее через Священное Писание.

В бурном шестидесятническом Петербурге, в который вернулся из ссылки Достоевский, он со своими накопленными размышлениями стал успешным журналистом. В печати появился совсем новый голос. Например, о неприкосновенном до того Петре, которого полтора столетия считали государственным мерилом всех вещей и чуть ли не отцом современной России, Достоевский первым заговорил жестко:

«Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. С самого начала народ от нее отказался… После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения – двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает… Петровская реформа… дошла, наконец, до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена. Все, последовавшие за Петром, узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались европейцами».

Здесь два страшных признания: что Россия вконец расколота и что элиты страны – это лишь безуспешные подражатели Европе.

Как написал позже философ Ильин: «Искать русскую идею – это сформулировать то, что было всегда присуще нам». До Петра такого вопроса вообще не стояло, ничего не надо было искать, мы были сами собой, но петровские преобразования оторвали Россию от… России. Напряженный поиск самих себя потому и выплеснулся, что мы себя утратили.

Без Евангелия этот поиск – лишь блуждание впотьмах без навигатора и карт. Евангелие – книга о Правде, о том, как быть, а не казаться. О подлинном, настоящем человеке, о том, что у него внутри, а не снаружи. Это книга о сердце.

И потому еще Иван Ильин полагал, что русская идея – это идея сердца:

«Самобытность русской души в том, что вторичные силы (воля, мысль, форма, организация) шли после, из первичных сил (сердце, созерцание, свобода, совесть)».

Ильин видел, как идея сердца и сердечного чувства заполняет и всю нашу культуру:

«Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях… Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства».

Если Запад взял на себя миссию нести по миру демократию (пряча за этим «миссионерством» обыкновенные алчные мотивы), то русские, ничего не формулируя особенно, просто евангельским духом и своим чувственным порывом сердца несли добро – а там, где нужно, окорачивали зло. Немецкий философ Шубарт это видел и говорил:

«Русские имеют самую глубокую и всеобъемлющую национальную идею – идею спасения человечества».

Когда Россия прозревала эту свою задачу и эту «русскую идею», она росла и процветала. Когда теряла ее – погибала и болела.

Достоевский сказал об этом точнее всего в своей последней великой речи на открытии памятника Пушкину 8 июня 1880 года. Он описал Евгения Онегина как лучший образ оторванного от своих корней, скучающего в усадьбах вдалеке от реальности и от народа русского интеллигента. Этот странный тип был выведен из-за того, что мы потеряли при Петре свою миссию, а «назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?.. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»

Последняя пророческая речь Достоевского предсказывает, чем может закончиться раскол общества: «довольно лишь «избранных», довольно лишь десятой доли забеспокоившихся, чтоб и остальному огромному большинству не видать чрез них покоя». Речь эта стала его завещанием, она вызвала восторг, подобного которому не было в истории русской литературы. На следующую зиму писатель серьезно заболел и в январе 1881 года умер.

Через неполных два месяца кучка «избранных» народовольцев убила царя – Россия шла к предсказанной Достоевским катастрофе.

Но перед ней она совершает последний великий улов в своей христианской миссии.

Последний миссионерский бум