Зримая тьма

— Надеюсь, Стив, надеюсь. Наступают великие времена, и я бы очень хотел, чтобы мы с вами встретили их вместе. — Джи Джи был в чудесном настроении. Казалось, за эту неделю он помолодел. — Удивительно, — в раздумье произнес он, — как все изменилось с тех пор, как уничтожили этого колониста Блашона. Как будто кто-то переключил рычаг. Теперь уже нет никаких сомнений, кто именно портил все дело. — Джи Джи замолчал, по-видимому ожидая комментариев, но я промолчал.

— Все сложилось как нельзя лучше для нас. Это не значит, что наш общий друг Блашон мог бы в конечном счете добиться большего. Какой бы он ни был важной персоной по местным масштабам, он все равно не смог бы долго сопротивляться международным нефтяным компаниям.

В его деланно-задумчивом тоне я уловил скрытую гордость. Джи Джи снова был во власти политики большого бизнеса, его глаза блестели, как будто где-то в глубине их зажглись светильники. В эту минуту он действительно стал человеком эпохи Возрождения. На первый взгляд, казалось, что он поглощен аксессуарами своего успеха — прекрасным домом, коллекцией икон, драгоценными безделушками. Но вдруг на какое-то мгновение Джи Джи показал другую, до сих пор скрытую сторону своей натуры, — свойственную лишь великим людям способность проникать мысленным взором в глубь вещей и находить причины, объясняющие те или иные явления и факты; глубокое понимание окружающего мира, на который он взирал одновременно с горькой усмешкой и со снисходительным благодушием.

Мой взгляд снова упал на теплицу. К этому времени муху уже засосало в испещренный тонкими жилками желудок, выпиравший под самым горлом цветка. Джи Джи говорил мягким голосом, в котором, однако, звучали трезвые нотки реалиста.

— Это не что иное, как простая арифметика эволюции. Лук и стрелы против танка. Разорившийся фермер против одного из крупнейших картелей нашей планеты. — Легкая самодовольная улыбка, казалось, говорила: «Если бы только я мог рассказать вам половину того, что знаю».

Доводы Джи Джи были справедливы, и, бесспорно, со временем Блашон встретил бы в лице нефтяной компании достойного противника. В этом можно было не сомневаться.

Со временем? Меня поразила одна мысль, но я отбросил ее, как слишком невероятную.

— Интересно, всплывет ли когда-нибудь на свет вся правда об этом деле? — заметил я.

— Нет. В этом можете быть уверены. Ему суждено остаться одной из классических загадок. Поверьте мне, тот, кто уничтожил Блашона, знал, как замести следы.

— Здесь, конечно, помогло и то, что Блашон успел нажить так много врагов?

— Безусловно. Убийцей мог быть чуть ли не любой из них. Ну хотя бы этот сицилиец или кто-нибудь из полдюжины разоренных Блашоном коммерческих конкурентов, или один из армейских тузов. Блашон то и дело наступал им на любимую мозоль, не правда ли? Но гадать можно до бесконечности. А может быть, его уничтожили совместными усилиями?

Совместными усилиями? Я боязливо поежился, думая, не кроется ли за этим добродушным подшучиванием какой-то намек. Мои нервы были настолько напряжены, что в любом замечании я искал какой-то особый смысл.

— Говоря о совместных усилиях, — продолжал Джи Джи, — я. имею в виду нечто похожее, во всяком случае в принципе, на тот способ, каким в этой стране правосудие отсекает голову человеку. В каморку над эшафотом помещают шесть человек, и по сигналу каждый из них должен разрезать одну из протянутых к гильотине веревочек. Таким образом, никто из них не знает, чья веревочка опустила нож гильотины… Послушайте, у меня возникла еще одна мысль. Может быть, это сделал ваш старый друг Кобтан? На следующий день после убийства он счел благоразумным бежать к повстанцам. Вам не кажется это подозрительным? — Теперь уже Джи Джи широко ухмылялся.

— Кобтан? — удивился я. — Я не знал, что вы с ним знакомы.

— Не знали? Представьте себе, Стив, я знаю его очень хорошо. Можно сказать, слишком хорошо. Помните, я говорил вам, что мы откупаемся от Фронта национального освобождения? Так надо же было кому-то вручать деньги. В то время я не считал себя вправе называть вам этого человека, но теперь не вижу оснований скрывать от вас его имя. Кажется, вас это поразило?

— Должен признаться, я немало удивлен, — пробормотал я. — Мне всегда казалось, что Кобтан — ну, как вам сказать, религиозный человек.

— Да, так оно и есть. Но разве религиозный человек не должен защищать дело, которое он считает правым? — Стихийный пантеизм Джи Джи позволял ему терпимо относиться к убеждениям и предрассудкам своих собратьев-людей. Он усмехнулся. — Одним из старомодных предрассудков, которых он придерживался, было пристрастие к наличным деньгам. Мы обычно платили свой взнос десятидолларовыми купюрами. Эдакая небольшая, аккуратная пачка, уложенная в жестянку из-под табака, вручалась пунктуально первого числа каждого месяца. Теперь дело поставлено на более разумной основе: мы пользуемся банковскими переводами. Вот тут-то и выступает на сцену наш греческий друг Хазопулос. Между прочим, он говорит, что все колонисты в округе снова стали платить.

— Интересно, что же стало с его женой? Я хочу сказать — с женой Кобтана.

— Жена ушла с ним. Вы бы никогда не подумали, но Кобтан сам говорил мне, что именно жена убедила его присоединиться к националистическому движению. Она лишь ловко играла роль восточной женщины-затворницы. Поверьте мне, жена вашего приятеля была вполне эмансипированной особой. — Он вынул из кармана конверт и протянул его мне. — Да, кстати, вот здесь кое-что для вас. Это письмо пришло вместе с запиской, которую я получил сегодня от старины Кобтана.

Я открыл конверт и прочитал: