— Пошла прочь, черствое существо!
Дом главного начальника Колывано-Воскресенских заводов[11] большой, с коридорами, закоулками и лесенками. Под малой лесенкой, с окном во двор, — комнатушка выездного гайдука Степана Шурьгина. Из теплого надушенного воздуха попадаешь сразу в сырость и затхлость.
Степан пудрил парик при оплывающей свечке. Увидев в двери светлое пятно розового платья, отбросил парик и протянул руки к хрупкой девичьей фигуре:
— Веринька, родненькая!
Большой, ширококостый, с густым русым вихром волос над серыми глазами.
Она грустно улыбнулась ему.
— Погоди, Степушка. Вот письмо велено отнести. Отыщи, кто завтра с оказией едет.
— Оказия-то оказией, а пошто у тебя глазыньки тусклые?
Степан сжал крепко в своих твердых и горячих ладонях маленькие ее руки, исколотые иголкой.
— Опять та… превосходительство-то, пилила? У-у… зверь!
— Да ладно, Степушка, потом поговорим, золотой! Иди скореича, милый, а то меня опять будут ругать.
Гаврила Семеныч сегодня в духе. Крупными желтоватыми, но еще крепкими зубами он перегрызал бараний хрящик и, звонко отхлебывая белое вино из хрустального стаканчика, рассказывал, как по сегодняшней почте получил письмо в «собственные руки».
— Государеву благодарность имею. Я ныне триумфатором почувствовал себя, Машенька. Ради благодарственного слова самодержца дворянин к полюсу безлюдному поехать согласится.
Он вытер жирный рот салфеткой и приложился блеклыми губами к конверту с орлом, повертел, зачем-то понюхал и бережно положил в карман.
— О продукции изволит спрашивать. Я ответствовать могу — двух новых механикусов с Урала выписал, двух инженеров-бельгийцев… А народу для заводу у нас хватит.
Гаврила Семеныч громко чмокнул губами, высасывая мозг из кости, и докончил:
— О благоденствии и процветании завода нашего забочусь денно и нощно.
Марья Николаевна ребячливо надула губы.
— Фи, Гаврила Семеныч, ты несносен просто. Без разговоров служебных обойтись не можешь.
Гаврила Семеныч сладко зажмурил глаза и чмокнул в воздух. Засюсюкал жалобно: