Ханаока гордился тем, что покровительствует Сюнкити. Но в государственных учреждениях, банках или в офисе «Ямакава-буссан» он умело пользовался врождённым талантом кланяться. Лишь когда он, согнув спину и часто опуская голову, совершал поклоны в манере жителей нижнего города, мир в его глазах удивительным образом обретал реальность. Мир, на который он смотрел, становился вкусным. Выглядел питательным, приносящим плоды, словно готов был упасть в ладони.
Скупой Ханаока не давал Сюнкити карманных денег. По его мнению, привилегия уходить ради тренировок со службы уже была достойным вознаграждением. Сюнкити на фирме ничего не поручали, и он считал, что приходить на работу глупо. К тому же старшие сотрудники гоняли его по поручениям, как курьера или официанта, а это занятие не по нему.
Сейчас Сюнкити обрёл истинную силу и больше не сердился на мать. Получив очередное жалованье, он, чтобы порадовать её, вернулся домой к ужину, блюда для которого она принесла из столовой универмага. И мать первым делом положила конверт с жалованьем перед табличками с посмертными именами отца и старшего брата.
Когда они сели перед алтарём, Сюнкити, как всегда, увидел на шее зажигавшей палочки матери рыжие завитки, выбившиеся из причёски. Взгляд упал туда случайно, и в этой извращённой близости к реальной жизни он не осознал святость момента.
Хотя мать настаивала, он не складывал ладони и просто смотрел на мерцавшие золотом таблички. Благочестие сменилось гневом: «Я проживу долго. Иногда буду обнимать женщин. Приносить домой деньги». Даже сейчас, думая о брате, словно взлетевшем в небо, он не мог поверить в себя такого. Похоже на дурной сон. Будто вдруг превратился в противного, вонючего, безобразного зверя.
«Но я сильный», — эта мысль немного успокоила Сюнкити. Вот только его сила связана со структурой и изысканностью здешнего мира, она не поможет, как брату, взлететь в небо. Эта сила заставляет жить, заставляет обнимать женщин, заставляет получать жалованье. Он бежал от навязчивой тени повседневности, сложных событий, и чем больше стремился к силе, тем сила всё глубже вплетала его в ткань бытия.
В душе Сюнкити понимал, что в таком прозрении нет смысла. Ежедневные тренировки развивали мгновенную реакцию на удар, и когда-нибудь возникнет мысль о сопротивлении этим тренировкам. Сейчас же он стремился, чтобы никакая мысль не препятствовала действию. Так Сюнкити обзавёлся новой привычкой. Иногда, чтобы успокоиться, он оценивал свои мысли, как при игре в го. Но победа или поражение той или иной мысли была известна заранее: полезные для действия мысли всегда выигрывали, бесполезные, вредные — проигрывали. Мысль «Я сильный» обязательно побеждала.
— Шеф-повар узнал, что сегодня ты получаешь жалованье и мы хотим поужинать вдвоём. Положил мне в коробку так много — котлеты и овощной салат. Шеф-повар хороший человек, его любят, а ещё он большой поклонник бокса, всегда о тебе спрашивает. На следующий день после твоего матча, который шёл по телевизору, выглядел ты ужасно, — говорила мать, предлагая Сюнкити разогретые котлеты.
В обществе поднялась шумиха, лицо Сюнкити то и дело мелькало в телевизоре и на страницах спортивных газет. А когда ещё и президент Ханаока взялся убеждать её, мать уже безропотно приняла сына как боксёра. Сюнкити удивила столь быстрая перемена, хотя в этом он походил на мать больше, чем мог себе представить. Она зависела от мнения окружающих, подчинялась ему: сын есть сын, пусть люди так с ней и обращаются.
«Одним глотком можно выпить горькое лекарство, но мне так сразу не принять искривлённый нос сына, его опухшие надбровья», — думала мать. На лице Сюнкити, поглощавшего ужин по другую сторону стола, тень высекала странные неровности, и оно всё меньше походило на хорошо знакомый ей облик.
— Ешь хорошенько. Мне не нужно, так что съешь и мою долю, — как обычно, говорила мать.
Превосходные котлеты и салат, будто питательные элементы, перетекали из тела матери в тело сына.
С едой почти закончили. Мать хотела под конец, как это делают в ресторанах, подать мисо и грибы, подогрела их. Положила в пиалы, перенесла на стол и тут огорчённо вскрикнула:
— Ах, совсем забыла! Хотела положить листочки японского перца. Они как раз есть у нас в саду.
— Я принесу. — Сюнкити поднялся.
Мать не стала отказываться от столь редкой любезности, ей хотелось попробовать сорванные руками сына листья.
— Ты знаешь где? Возьми карманный фонарик. Перец растёт прямо под кустом гортензий.
На рассвете тайфун «Двадцать Два» промчался по Кюсю и ушёл в открытое море через залив Гэнкай. Во второй половине дня подул влажный тёплый ветер, зарядил дождь. Дважды передавали предупреждение об урагане, который может подняться ночью. Однако, когда Сюнкити с фонариком в руке вышел в маленький, чуть больше пятнадцати квадратных метров, садик, дождь и ветер ненадолго стихли, а сад наполнился шелестом и жужжанием насекомых.
Такое случалось не только из-за дождей. Солнце почти не заглядывало в сырой садик, и после ливней он становился прибежищем улиток. Запах листьев корявых деревьев смешивался с кухонными запахами, и даже в период молодой листвы здесь тянуло гнилью.
Сюнкити поднял фонарик повыше, осветил жалюзи на окне соседнего дома. Круг слабого света, словно большой, беспокойный мотылёк, перелетал туда-сюда на вещи, которые не стоило освещать. Перед глазами возникли мокрые насквозь листья гортензии. Сюнкити наступил на что-то, посветил себе под ноги и присел на корточки. Запахло влажной травой, насекомые внезапно смолкли. Он увидел ароматные листья периллы и японского перца. Столь незначительные предметы не останавливали внимание, а трогали своей необычностью. Его грубое сердце, как самолёт, пролетало надо всем, поэтому ночь, стихший дождь, душистые перилла и перец в маленьком садике, ждущие, пока их сорвут, казались крошечной тайной.