Страж зверя

Уничтожить. Стереть. Сломать.

Я могу все. Моя власть безгранична, мои возможности бесконечны. Никто не остановит, никто не запретит, никто не помешает. Не смогут. Меня нельзя убить, меня невозможно задержать, меня не получится предотвратить. Я тьма. Я изначальное. Я перворожденное. Я есть суть и начало. Я есть суть и конец. Я тьма.

— Князь, — это даже не голос, не звук — дуновение ветра. Но бьет будто наотмашь, держит меня, держит мои руки, держит мою тьму…

— Князь, глаза откройте.

Я подчиняюсь. Сам не знаю почему, но подчиняюсь. Что-то есть в этом шепоте, что-то слышится в нем… Какая-то нота, какой-то оттенок, как отблеск, искра. И чтобы увидеть эту искру, поймать, рассмотреть как следует, нужно обязательно открыть глаза. И я открываю и тону в зелени, захлебываюсь.

— Джа’то, князь. Помните? Оно бескрайнее, оно спокойное. От легкого ветра по воде идет едва заметная рябь, — как хорош этот голос, как легок, как тих, — и колышутся ветви деревьев, и шелестят листья. А если лечь и взглянуть на небо — там мириады звезд, будто светлячки. Вода светится, она прозрачна и чиста, она словно живет и дышит. И пахнет… Так невероятно пахнет листвой, корой, землей, красотой. Так пахнет конец лета, князь: спокойствием, тишиной, примятой травой.

Я закрыл глаза.

— Стрекочут кузнечики, князь, и квакают лягушки, вы слышите?

Да, я слышал и чувствовал… Чувствовал, как кто-то едва касается моих ладоней, пальцев, сжимает запястья, кладет прохладные руки на голову.

Так хорошо. Спокойно.

— Это запахи и звуки последних летних суманов, князь. Вода, ветер и примятая трава.

— Гранат, — срывается с губ, с моих губ. — Тогда пахло гранатом, — шепчу в полузабытьи.

— Гранатом? — удивленное, озадаченное.

— Гранатовым соком. Он сладкий, терпкий, пряный. Ты не видишь? Не чувствуешь?

— Вижу, — отчего-то не очень уверенно. — Вижу.

— Хорошо, — выдыхаю я.

— Хорошо, — вторит ветер. — Приходите в себя, князь, — и громкий хлопок вырывает, выдергивает из блаженного состояния, отрезает запахи, обрывает видение.

Комната раскурочена: каменная, деревянная и стеклянная крошка тонким слоем покрывают то, что когда-то считалось полом. Не уцелело ни одно окно, стол превратился в груду досок, кресла — в кучу тряпок и все тех же досок, везде клочки бумаги.

— Н-да, — пробормотал себе под нос.

— А как я-то удивился, — раздается ехидное за спиной. Белый.