Круча

Сандрик познакомился с ее сестрой Марией. Ничего особенного про нее он Косте не сказал, но все утро был необычно оживлен. Гости с хозяйками сидели вчера на полу на ковре и пили кофе в полутемной комнате, переговариваясь шепотом, так как в углу на детской кроватке спала двухлетняя дочь Адели.

Болтали, по словам Сандрика, о пустяках, решили — довольно неоригинально, — чтобы каждый рассказал о своей первой любви.

— Адель понесла какую-то чушь. Будто она пятнадцатилетней девочкой на Украине попала в плен к махновцам, и самый страшный из них в нее влюбился. Явное вранье. Мне рассказывать было нечего, и я решил тебя, Костя, обокрасть, выдать за свою ту историйку, которую ты мне рассказывал, как влюбился в незнакомую девочку, встречаясь с ней по дороге в школу. Черт меня дернул сказать, что это было в Казани! Они обе как закричат: «Вы тоже из Казани?» У них отец там всю жизнь арифметику преподает. Пошли расспросы, где, на какой улице жил. Ванька уверяет, что это я Адель встречал по дороге в школу и в нее влюбился! А я в Казани сроду не бывал и ни одной улицы не знаю. Вот влопался! Хоть уж ты мне про Казань подробней расскажи, чтобы вперед я врал складнее.

С тех пор Флёнушкин вместе с Ваней заходил иногда к «Пяти углам» (сестры жили вблизи этого известного всем ленинградцам перекрестка улиц). Как-то Мария заметила Сандрику:

— Вы меня подкупили поэтической историей вашей первой любви к незнакомой девочке.

— Но я вам наврал.

— Что?!

Мария даже от него отодвинулась.

— Не понимаю, зачем я назвал Казань? Без нее все было бы шито-крыто.

Выслушав его признание полностью, Мария вздохнула и сказала:

— Ну что ж, вы способны сознаваться во лжи. Это все-таки редкое качество. Я ведь педагог, профессия обязывает меня входить в психологию человека.

Она только что кончила педагогический институт и заведовала детскими яслями.

— Но больше не врите. Еще вам приплюсовывается, что вы тепло отозвались сейчас о вашем товарище, у которого вы так нагло украли его первую любовь.

Сандрик продолжал бывать у сестер, но отчего-то перестал рассказывать о них Косте. Тот не расспрашивал и, улыбаясь про себя, думал: «Вот бы Сандрику влюбиться!»

Ему понравилось, что Флёнушкин начал наконец легонько обшучивать свое семейное несчастье, как-то обмолвившись:

— Что ж, еще Пушкин в «Графе Нулине» сказал, что соседу верная жена — совсем не диво…

Глава третья

1

Арестованные по делу об убийстве Бабушкина парни просидели в Нижнем Ломове несколько месяцев. Они от всего отпирались. Пошел слух, будто Алексея убили не они, а банда татарина Ямана, орудовавшая в северной части уезда: кто-то из ямановцев забрел в Варежку и убил… Об этом сами же бандиты оповестили подметным письмом каменскую милицию. Письмо могло быть и фальшивым; однако обвинение в убийстве суд признал недоказанным. За доказанное хулиганство и драки с увечьями братьям Нигвоздёвым с их приятелями зачтено было предварительное заключение, и они в конце зимы вышли на свободу.

В Варежке все считали, что Бабушкина убили Нигвоздята. Комсомольцы следили за их каждым шагом.

Весной, как только солнце высушило соломенные крыши, сгорела ночью изба деда Софрона, Дулёпы. Опытные поджигатели выбрали безветренную ночь, огонь, как от свечи, поднимался кверху, и соседние избы уцелели. Старик со старухой едва успели выскочить из огня.