— Само собой, — говорю. — Кормлю тут полную кухню черномазых, чтобы ходили за ним, а в результате шину и ту некому сменить, кроме как мне самому.
— Мне не на кого было его оставить, — отвечает. Кстати и тот замычал слюняво.
— Убирайся с ним на задний двор, — говорю. — Какого ты тут дьявола торчишь с ним на виду у всех.
Прогнал их, пока он не развылся в полный голос. Хватит с меня и воскресений, когда на этом треклятом лугу полно людей, гоняют шарик чуть побольше нафталинного — чувствуется, что нет у них домашнего цирка и полдюжины негров кормить им не надо. А Бен знай бегает вдоль забора взад-вперед и ревет, чуть только завидит игрока; еще, того и гляди, станут взимать с нас плату за участие, и тогда придется мамаше с Дилси взять по костылю, а вместо мячей — пару круглых фаянсовых дверных ручек, и включиться в игру. Или же мне самому заняться гольфом — с фонарем ночью. Тогда, возможно, всех нас сообща отправят в Джексон. То-то праздник был бы у соседей по сему случаю.
Пошел в гараж опять. Колесо стоит, прислоненное к стене, но будь я проклят, если сам к нему притронусь. Я вывел машину, развернул. Квентина стоит ждет в аллее. Я говорю ей:
— Что учебников у тебя нет ни единого, это я знаю. Я хотел бы только, если можно, спросить, куда ты их девала. Натурально, я никакого права не имею спрашивать, — говорю. — Я всего-навсего тот простофиля, который выложил за них в сентябре одиннадцать долларов шестьдесят пять центов.
— За мои учебники платит мама, — она мне. — Ваших денег на меня не тратится ни цента. Я лучше с голоду умру.
— Да ну? — говорю. — Ты скажи бабушке — услышишь, что она тебе ответит. И насчет одежек — ты вроде не совсем еще голая ходишь, — говорю, — хотя под этой штукатуркой лицо у тебя — самая прикрытая часть тела.
— По-вашему, на это платье пошел хоть цент ваших или бабушкиных денег?
— А ты спроси бабушку, — говорю. — Спроси-ка, что со всеми предыдущими чеками сталось. Помнится, один она сожгла на твоих же глазах. — Она и не слушает, лицо всплошную замазано краской, а глаза жесткие, как у злющей собачонки.
— А знаете, что бы я сделала, если бы думала, что хоть один цент ваш или бабушкин потрачен был на это? — говорит она, кладя руку на платье.
— Что же бы ты сделала? — спрашиваю. — Бочку бы надела вместо платья?
— Я тут же сорвала бы его с себя и выкинула на улицу, — говорит. — Не верите?
— Как же, — говорю. — Ты уже не одно платье так выкинула.
— А вот смотрите, — говорит. Обеими руками схватилась за вырез у шеи и тянет, будто хочет разорвать.
— Порви только попробуй, — говорю, — и я тебя так исхлещу прямо здесь же, на улице, что запомнишь на всю жизнь.
— А вот смотрите, — говорит. И я вижу: она в самом деле хочет разорвать, сорвать его с себя. Пока машину остановил, схватил ее за руки — собралось уже больше десятка зевак. Меня до того досада взяла, даже как бы ослеп на минуту.
— Перестань, — говорю, — моментально, или ты у меня пожалеешь, что родилась на свет божий.
— Я и так жалею, — говорит. Перестала, но глаза у нее сделались какие-то — ну, думаю, попробуй только разревись сейчас на улице, в машине, тут же выпорю. Я тебя в бараний рог скручу. На счастье ее, сдержалась, я выпустил руки, поехали дальше. Удачно еще, что тут как раз переулок, и я свернул, чтобы не через площадь. У Бирда на пустыре уже балаган ставят. Эрл уже отдал мне те две контрамарки, что причитались нам за афиши в нашей витрине. Она сидит отвернувшись, губу кусает. — Я и так жалею, — говорит. — И зачем только я родилась…
— Я знаю по крайней мере еще одного человека, кому не все в этой истории понятно, — говорю. Остановил машину перед школой. Звонок уже дали, как раз последние ученики входят. — Хоть раз не опоздала, — говорю. — Сама пойдешь и пробудешь все уроки или мне отвести тебя и усадить за парту? — Вышла из машины, хлопнула дверцей. — И запомни мои слова, — говорю, — я с тобой не шучу. Пусть только еще раз услышу, что ты прячешься по закоулочкам с каким-нибудь пижоном.
ebooksa