Элнора взглянула на Сэди.
— Когда ты заходила в библиотеку, что они там делали?
— Они с мисс Нарциссой разговаривали.
— Когда я пришел звать их ужинать, они все еще разговаривали, — сказал Айсом. — Я же тебе говорил.
— Знаю, — отозвалась Элнора. Голос ее звучал не резко. Но и не ласково. Просто повелительно, мягко и холодно. — А о чем они разговаривали?
— Откуда мне знать, мэм, — ответил Айсом. — Ты же сама меня учила никогда не слушать, о чем белые люди разговаривают.
— О чем они разговаривали, Айсом? — спросила Элнора. Она смотрела на него сурово, пристально, властно.
— О том, что кто-то выходит замуж. Мисс Дженни сказала: «Я тебе говорила, что я тебя не осуждаю. Такая молодая женщина. Я хочу, чтоб ты вышла замуж. Не делай так, как я», — вот что она сказала.
— Бьюсь об заклад, что она замуж собирается, — заметила Сэди.
— Кто замуж собирается? Она, что ли? — сказала Элнора. — Чего ради? Разве она откажется от того, что у нее есть здесь? Нет, тут что-то не то. Хотела бы я знать, что в этом доме всю неделю делается… — Голос ее прервался, она повернула голову к двери, словно к чему-то прислушиваясь. Из столовой доносился голос молодой женщины. Но Элнора, казалось, слышала за этими звуками нечто совершенно другое. Потом она вышла из комнаты. Она не торопилась, но ее широкие бесшумные шаги вынесли ее из виду так неожиданно, словно она была статуей, которую увезли со сцены на колесах.
Она тихо прошла через темный холл и миновала дверь в столовую так тихо, что двое за столом ничего не заметили. Они сидели совсем рядом. Наклонившись к мальчику, женщина что-то говорила. Элнора беззвучно пошла дальше — сгусток теней, на фоне которого плыло, словно отделившись от тела, чуть более светлое лицо и едва поблескивали белки глаз. Не доходя до двери в библиотеку, она остановилась — невидимая, бесшумная; на ее почти растаявшем во тьме лице вдруг загорелись глаза, и она медленно, монотонно, негромко запела: «О боже, о боже». Потом шевельнулась, быстро подошла к двери в библиотеку и заглянула в комнату, где у мертвого окна сидела старуха, обозначенная лишь слабым мерцанием белых волос, — как будто все девяносто лет жизнь медленно уходила вверх по ее сухощавому, стройному телу, но прежде чем выйти из него навсегда, на короткое сумеречное мгновенье замешкалась где-то возле ее головы, хотя самая жизнь уже прекратилась. Элнора смотрела в комнату всего одно мгновенье. Потом она повернулась и быстрым бесшумным шагом направилась к дверям в столовую. Женщина, наклонившись к мальчику, все еще говорила. Они не сразу заметили Элнору. Высокая, она стояла в дверях, точно посередине. Лицо ее было непроницаемо; казалось, она ни на кого не смотрит, ни к кому не обращается.
— Шли бы вы поскорей, что ли, — произнесла она этим своим мягким, холодным, повелительным голосом.
ДЫМ
Ансельм Холланд приехал в Джефферсон много лет назад. Откуда он прибыл — никто не знал. Но в те дни он был человек молодой, должно быть незаурядный, во всяком случае видный собой, потому что года через три он женился на единственной дочери владельца двух тысяч акров самой лучшей земли в наших краях и переселился в дом к своему тестю, где его жена через два года родила ему сыновей-близнецов, а несколько лет спустя тесть умер, оставив Холланда хозяином всей фермы, записанной на его жену. Но и до смерти тестя мы, джефферсонцы, уже наслушались его разговоров — что-то чересчур громко он говорил: «Моя земля, мое поле»; и те, чьи отцы и деды родились тут, посматривали на него косо, считая его человеком бессовестным и (судя по рассказам его белых и черных арендаторов, да и всех, кто имел с ним дело) жестоким. Но из жалости к его жене и уважения к тестю мы относились к нему вежливо, хотя и недолюбливали его. А когда и жена умерла, оставив ему двух малышей-близнецов, мы решили, что во всем виноват он, что жизнь ее была отравлена грубостью этого безродного чужака. Когда сыновья выросли и (сначала один, потом другой) совсем ушли из дому, мы даже не удивились. А когда его полгода назад вдруг нашли мертвым, запутавшимся в стремени лошади, на которой он ехал верхом, и со следами ушибов на теле оттого, что лошадь, очевидно, протащила его сквозь железную ограду (вся спина и бока лошади были в рубцах от побоев, нанесенных, как видно, в припадке бешенства), никто из нас не пожалел его, потому что незадолго до смерти он совершил поступок, который всем, кто жил в то время в нашем городе и думал по-нашему, показался чудовищным преступлением. В день, когда он умер, мы узнали, что он разрыл могилы на семейном кладбище, где были похоронены предки жены, не пощадив и той могилы, где уже тридцать лет покоилась его жена. И вот этого сумасшедшего, одержимого ненавистью старика похоронили среди могил, которые он пытался осквернить, а в положенный срок его завещание было вскрыто и подано на утверждение. Нас оно ничуть не удивило. Мы не удивились, что даже из гроба он нанес последний удар именно тем, кого он был властен обидеть или оскорбить: своим родным сыновьям.
В год смерти отца близнецам исполнилось сорок лет. Ансельм, младший, был, по слухам, любимцем матери — может быть, потому, что больше походил на своего отца. Но после смерти матери, когда мальчики были еще совсем детьми, мы слышали, что старый Анс вечно ссорится с молодым Ансом, а Вирджиниус, второй близнец, старается их помирить, за что его ругательски ругают и отец и брат. Но он иначе не мог, этот Вирджиниус. А другой брат тоже был с характером: лет шестнадцати он удрал из дому и пропадал десять лет. Вернулся он уже совершеннолетним и официально потребовал у отца, чтобы тот разделил всю землю, которая, как он узнал, была только под опекой старого Анса, и отдал ему, Ансу-младшему, его надел. Старый Анс в ярости отказался. Должно быть, и сын требовал землю с такой же яростью — оба они, старый Анс и молодой Анс, стоили один другого. А потом мы узнали, что, как ни странно, Вирджиниус стал на сторону отца. Так мы по крайней мере слышали, потому что землю никто не тронул, и нам рассказывали, что после бешеной ссоры, какой даже у них никогда не бывало, — такой страшной, что слуги-негры разбежались и прятались всю ночь, — молодой Анс уехал, забрав принадлежавшую ему упряжку мулов, и с этого дня до самой смерти отца, даже после того как и Вирджиниус был вынужден уйти из дому, Ансельм больше никогда не разговаривал ни с отцом, ни с братом. Однако на этот раз Ансельм уехал недалеко. Он просто поселился в горах («оттуда ему было видно, что делают старик и Вирджиниус», — сказал кто-то, и мы все с ним согласились) и в течение пятнадцати лет жил один в двухкомнатном домишке с земляным полом, жил как отшельник, сам себе стряпал и раза четыре в год появлялся в городе на своих двух мулах. Несколько лет назад его арестовали и судили за то, что он гнал виски. Он отказался от защиты, ни в чем не признался, был приговорен к штрафу за нарушение закона и за неуважение к суду, а когда его брат Вирджиниус предложил заплатить за него штраф, на него накатил такой же припадок бешенства, как, бывало, и у его отца. Он пытался избить Вирджиниуса тут же, в суде, сам потребовал, чтобы его отвели в тюрьму, и через восемь месяцев был освобожден за примерное поведение и вернулся в свою хижину — угрюмый, молчаливый, горбоносый человек, которого побаивались и соседи, и случайные прохожие.
Второй близнец, Вирджиниус, остался дома и обрабатывал землю, о которой их отец совсем не заботился. (О старом Ансе так и говорили: откуда он и кто он — неизвестно, но ясно, что он не фермер. И мы тоже все сходились на одном: старик оттого и поссорился с молодым Ансом, что тот видеть не мог, как отец запустил землю, предназначенную матерью для него с братом.) Но Вирджиниус остался с отцом. Конечно, ему, должно быть, жилось несладко, и мы потом часто говаривали: «Вирджиниус должен был понимать, что долго так продолжаться не может». А уж после того, что произошло, мы думали: «Возможно, он и понимал». Такой уж он был человек, этот Вирджиниус. Никто не знал, что он думал тогда, и вообще никто не знал, о чем он думает. Старый Анс и молодой Анс — тут мы как в воду глядели. Может, вода была темная, но все-таки каждому было ясно, что у них на уме. Но ни один человек не знал, что думает Вирджиниус, что он делает, и. только потом все узнали. Мы даже не знали, как случилось, что Вирджиниус, прожив наедине с отцом десять лет, пока молодой Анс отсутствовал, тоже в конце концов ушел. Он об этом никому не рассказывал — даже Гренби Доджу и то, наверно, ни слова не сказал. Но мы знали старого Анса и знали Вирджиниуса, и вот как мы себе представляли их ссору.
Мы видели, что старый Анс бесился целый год, после того как молодой Анс забрал мулов и ушел в горы. А потом, наверно, его прорвало, и он сказал Вирджиниусу что-нибудь такое:
— Думаешь, раз твой брат ушел, ты теперь можешь тут торчать и ждать, пока вся земля достанется тебе?
— Не нужна мне вся земля, — ответил Вирджиниус. — Мне бы только получить свой надел.
— Ага, — сказал, наверно, старый Анс, — ты тоже хочешь землю разделить. Так? И ты с ним заодно? Считаешь, что надо было ее разделить, как только вы с ним оба стали совершеннолетними?