Степан Трофимович, правда, попытался было продолжить разговор и спросил, внимательно глядя на монахиню:
— Вот вы как про гений думаете?
Но Марья Афанасьевна, сильно скучавшая во все время теоретической дискуссии, бесцеремонно вторглась в беседу:
— Вы, матушка, чем рассуждать о материях да людей кипятком шпарить, лучше разгадали бы мне поскорей, кто Загуляя с Закидаем травил.
В это время Герасим как раз вносил из сада вазу с яблоками, грушами и сливами. Появление садовника подействовало на мисс Ригли, до сего момента безучастно курившую пахитоски, неожиданным и возбуждающим образом.
— Что вы будто с ума сошли с этими вашими бульдогами! Просто прожорливые твари, вечно по саду бегают, и маленького бэби тоже приучили. А в саду какой только дряни нет. Вчера собственными глазами видела дохлую ворону, честное слово! Вы бы лучше, добрая сестра, расследовали, кто мой газон затоптал.
По столу пронесся полувздох-полустон, и Пелагия поняла, что газон мисс Ригли, очевидно, был у дроздовских аборигенов притчей во языцех.
— Нет, кто его затоптал, я вам сама назову, — воинственно воздела палец англичанка. — Вы только помогите мне найти улики, а то у нас тут в очевидные вещи верить не желают.
— Сдался нам ихний газон паршивый, — сказал Герасим в сторону, раскладывая фрукты поавантажней. — Очень нужно его топтать.
— Это у них давний газават с мисс Ригли, — пояснил монахине Петр Георгиевич, весело морща красноватый нос. — Она критикует Герасима за леность и в педагогических целях разбила квадратную сажень настоящего английского газона — там, возле обрыва. Хочет показать, как должна выглядеть трава в парке. Ну а Герасим учиться не желает и даже, кажется, совершил диверсию. Во всяком случае, третьего дня кто-то основательно потоптался на бесценном газоне.
— Уж вам-то, Петр Георгиевич, грех, — обиженно сказал Герасим. — На эту щетину обгрызанную не то что ступить — плюнуть противно. Нечего природу поганить, пусть произрастает всякая зелень и древесность, как Господь положил.
— Он еще на Господа ссылается! — прокомментировала эту доктрину мисс Ригли. — Мужчинам только бы оправдание найти, чтобы ничего не делать.
Однако перебранка вышла довольно ленивая, без истинного азарта, да и тягучий августовский вечер никак не располагал к ожесточению.
Возникла продолжительная, нетягостная пауза, и вдруг Наина Георгиевна не совсем впопад произнесла, ни к кому не обращаясь:
— Да, мужчины жестоки и преступны, но без них совершенно нечего было бы делать на свете.
На протяжении всей трапезы внучка генеральши была печальна и задумчива, в общей беседе не участвовала и, похоже, к ней даже не прислушивалась. Пелагия всё поглядывала на нее, пытаясь понять, всегдашнее ли это ее поведение или же сегодня с Наиной Георгиевной происходит нечто особенное. Может быть, причина ее странной отрешенности объясняется разговором, обрывок которого донесся до слуха монахини перед ужином? Но кто тогда был ее собеседник — тот, с глуховатым от страсти голосом? Один из тех, кто сидит сейчас за столом?
И еще Пелагия поражалась тому, как причудливо обошлось Провидение с братом и сестрой, распорядившись одним и тем же набором черт совсем по-разному. Петр Георгиевич, молодой еще человек (по виду лет под тридцать), имел черные волосы, выгоревшие на солнце брови и ресницы и мучнисто-белый цвет лица, на котором нелепо выделялся большой красный нос. У Наины же Георгиевны распределение красок было прямо противоположным: золотистые волосы, черные брови и ресницы, нежно-розовые щечки и точеный, с прелестной горбинкой носик. Такая красавица, безусловно, могла закружить голову и подвигнуть на любые безумства. С точки зрения Пелагии, барышню немного портил своенравный изгиб рта, но очень вероятно, что именно эта ломаная линия больше всего и сводила мужчин с ума.
Похоже, Наина Георгиевна была в Дроздовке на особом положении — невнятная фраза, оброненная ею, повлекла за собой несколько напряженное молчание, словно все ждали, не добавит ли она чего-то еще.
И Наина Георгиевна добавила, но следуя какой-то своей внутренней мысли, так что понятней не стало:
— Любовь — всегда злодейство, даже если она счастливая, потому что это счастье обязательно построено на чьих-то костях.