Повести и рассказы

— А пассажир-то наш, оказывается, миллионер, сам хозяин компании «Олсен», — сказал Леонтий Игнатьевич. — Я бы на его месте и плавать не стал, а ему вот не сидится, понимаете. «У нас, говорит, все в роду — моряки, и мне надо плавать». А какой там «надо», просто игрушка это для него, развлечение от безделья. Я у него и про руку спросил, так он мне целую легенду сплел. Интересно: был у них предок Эрик Олсен, пират. Грабил купцов, людей вешал, товары раздавал дружине, а золото складывал у себя в трюме. Столько накопил, что и балласта не надо. Все дороги загородил: ни пройти, ни проехать. А английскому королю это острый нож: всю коммерцию ему старик испортил. Вот он и послал против Олсена свой флот. Тут старику и досталось: все его корабли потопили и дружину перевешали на реях. Только он один и ушел на своем корабле, да и то весь израненный. Пришел домой и чувствует, что отплавал, пора помирать. А там у него было два сына-близнеца. Он их позвал к себе на корабль и распорядился: «Двоим на корабле командовать не годится: садитесь на шлюпки, а как я спущу флаг, так гребите ко мне. Кто первый положит руку на палубу, тот и будет хозяином». Ну, братцы приналегли на весла, и один обогнал другого на полшлюпки. Еще бы чуть, и быть бы ему хозяином, да малость перестарался: сломал весло. А другой тут как тут и уже лезет на борт. Ну, а этому стало обидно, так он выдернул меч, отхватил себе руку и швырнул на палубу. И пришлось старику отдать ему корабль. Ничего не поделаешь: первым руку положил. Вот видите, какая история. А этот, который у нас, прямой потомок того безрукого, и тоже такой, что руки не пожалеет. Интересный мужик. Ну, спокойной ночи, боцман, посматривайте за буксиром, а я пойду посплю до утра.

Я обошел ледокол и постоял на корме. С буксирной лебедки тянулся стальной канат. Он был толщиной с бутылку, но дрожал, как леска, на которой бьется пескарь. «Эрика» не было видно, только ходовые огни из темноты глядели нам вслед.

К утру мы заметно продвинулись к югу, но в Куросиво еще не вошли. Было прохладно. Сопки надели белые шапки, и с моря казалось, что весь Сахалин ежится от холода. Небо обложило серыми тучами, но воздух над морем стоял прозрачный. В бинокль видны были даже деревья на берегу.

Оба капитана прогуливались по палубе. Стариков показывал норвежцу Сахалин, море и чаек с таким видом, будто все это принадлежало ему, Старикову.

Норвежец был ниже ростом, но шире нашего капитана. Фуражка и теплая куртка сидели на нем плотно и складно. На груди у него болтался отличный бинокль. Он то и дело подносил его к глазам.

Говорили они по-английски. Норвежец цедил слова, не выпуская изо рта толстой сигары, а Стариков широко открывал рот, махал руками и чуть не после каждого слова прибавлял по-русски «понимаете». Он на всех языках говорил одинаково нескладно и непонятно.

Они до обеда простояли на мостике, а потом заперлись в салоне. Вечером капитан вызвал меня к себе. Норвежец, сидя в кресле в углу салона, читал старый английский журнал. В другом углу стоял мольберт с начатым портретом.

Леонтий Игнатьевич смешивал краски на палитре. На нем поверх форменной тужурки был синий, перепачканный красками халат. Стариков писал быстро, и на портрете уже можно было узнать норвежца.

Когда я вошел, он положил палитру и познакомил меня с норвежцем.

— Это боцман, понимаете, а это капитан Олаф Олсен. Вот что, понимаете: нас тайфун догоняет, — сказал он и, повернувшись к Олсену, повторил: — Тайфун, сторм, винд, понимаете? — и дунул: — Фу-фу.

Потом, должно быть для убедительности, взял со стола радиосводку погоды и два раза ткнул в нее карандашом.

— Так вы того, боцман, приготовьте бросательные концы, пробки, шлюпки. А команда пусть спит, пусть «в козла» не играют… и сами отдохните. Ну все, — и положил сводку на стол.

Я ушел, отдал распоряжения и обошел ледокол. Все было в порядке, все на месте.

Небо очистилось. На розовом фоне заката сопки казались черными и плоскими, как на дешевом японском веере. Чайки носились вокруг ледокола. Ветра не было, кормовой флаг обвис. Я спустил его, снес в штурманскую и зажег холодные огни. Стало заметно теплее. Мы вошли в Куросиво.

В каюте было душно. Не раздеваясь, я лег на койку. Вода чуть слышно плескалась где-то за бортом. Когда на мостике пробило десять, я погасил свет и задремал.

Меня разбудила качка. Где-то хлопала дверь. В закрытый иллюминатор била волна. Непромокаемая куртка качалась на вешалке. Я надел ее, заглушил иллюминатор крышкой и вышел на палубу.

Дул свежий теплый ветер. Звезды над головой качались, как на качелях. Все море светилось голубым сиянием. Волны лениво взбирались на низкую палубу и с шумом скатывались в море синими огненными водопадами. Куросиво полно разных светящихся тварей.

Оба капитана, Олсен и Стариков, стояли на мостике. Олсен в черном резиновом плаще, в сапогах и в кожаном шлеме казался настоящим викингом. Вместо сигары он сосал короткую трубку. А Стариков в длинном рыжем роконе, перепоясанном ремешком, и в зюйдвестке, подвязанной тесемками, выглядел высокой тощей старухой. Он увидел меня и крикнул:

— Ну, началось. Я говорил… Через час разойдется вовсю. Вы смотрите, чтобы никто там не сыграл за борт.

Через час действительно разошлось. Ветер ревел так, что не стоило разговаривать. Палуба пропала под волнами. Казалось, что одна надстройка уцелела от всего ледокола. «Богатырь» взбирался на волну, падал вниз, кланялся направо и налево. Я никогда не видел такого крена. Мне казалось, что мачты ложатся горизонтально.