— Громаднейший бюст! — подтвердил я.
— Да. В один прекрасный день мая я сел в трамвай, имея при себе в кармане 1200 рублей казенных денег. Нужно вам заметить, что я влюблен в строительство социализма, и вид новых кубиков, которыми мостили, вызвал у меня взрыв восторга. Мысленно я видел великий город в садах и рабочих домах... Проехав четыре квартала, я вышел из трамвая, взялся за карман, зашатался и едва ли не упал... — Тут ужас выразился в мутных глазах Котомкина-Суворова: — Денег при мне не было.
— Вырезали?!
— Вырезали. В то время, когда я любовался кубиками. Я лишился службы в театре.
— А в каком вы служили?
Таврический махнул рукой:
— Мне больно говорить об этом. Три месяца я метался по Ленинграду и покрыл растрату. По счастью, друзья мои, Туррок и тот же Бобров, помогли мне, и я получил место.
— В другом театре?
— Нет, это был кооператив. Мне дали место кассира. Коротко скажу: не успел я прослужить и двух недель, как в том же трамвае и в том же месте у меня вырезали шестьсот семьдесят казенных рублей.
— Однако! — воскликнул я нервно.
— Но это не все, — сказал Суворов, — я переехал в Москву. Мне помогли, и вот я снова при должности.
— В кооперативе?
— Нет, вновь в театре. И по моей специальности, администратором. Я вздрагивал от радости, любуясь вашим городом, не совру вам: я плакал не раз в своем номере гостиницы, представляя себе столицу через пять лет...
— Позвольте, — перебил я, — почему плакали?
— Счастливыми слезами, — объяснил Суворов, потом вдруг из глаз его буквально хлынули слезы на пиджак. Он взревел и повалился на колени. Все в голове у меня перевернулось кверху ногами.
— Спасите меня! — каким-то паровозным голосом завыл Котомкин, и в соседней комнате залаяла собака. — В трамвае № 34 на третий день вырезали двести казенных рублей!
— Черт знает что такое... — сказал я тупо.
Произошла пауза, во время которой Котомкин поднялся и заломил руки.
— Ваш изумруд... — начал я.
— Взгляните на него на свет, — пригласил Котомкин.