Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка.
— Крестный ход будет. Вали, Митька.
— Тише вы! Куда лезете? Попов подавите...
— Туда им и дорога.
— Православные!! Ребенка задавили...
— Ничего не понимаю...
— Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого...
— Кошелек вырезали!!!
— Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? При чем же здесь попы?
— Выбачайте.
— Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат.
— Тут бы сейчас на базар да по жидовским лавкам ударить. Самый раз...
— Я на вашей мови не размовляю.
— Душат женщину, женщину душат...
— Га-а-а-а... Га-а-а-а...
Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленого мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа.
— Господи боже мой...
— Иисусе Христе... Царица небесная, матушка...
— И не рад, что пошел. Что же это делается?
— Чтоб тебя, сволочь, раздавило...