14. Телеграмма. 10 июня 1938 г.
Целую крепко. Жди письма.
Любящий Михаил.
15. 11 июня 1938 г.
Дорогая Лю!
Хорошо, что ты наняла комнату на всякий случай. Но удастся ли мне вырваться — вопрос!
В числе прочего есть одно! Это июльский приезд sister-in-law[476]. То есть не то что на 40 шагов, я не согласен приблизиться на пушечный выстрел! И вообще полагаю, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало. Тебя считаю мученицей или, вернее, самоистязательницей. Я уже насмотрелся!
По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутемной комнате и видеть и читать только двух людей. Тебя! И Жемчужникова. И больше никого. Я не могу ни обедать в компании, ни гулять.
Но это не все вопросы этого потрясающего лета.
Ольга приехала работать. Попробую написать тебе ночью. Итак, я не знаю, как же быть. Заставлять тебя держать комнату? Как ты думаешь устроить Ник[олая] Роб[ертовича]? Да, кстати, холодею при мысли о сенсации, которая поразит все Пречистенки, а с ними, увы, и еще кое-какие места. То-то разразится буря радости! Недаром подавилась та дама!
Не могу больше писать, Ольга над душой.
До следующего письма.
Твой М.
16. 13 июня 1938 г.
Дорогая Лю! Чем кончилась история с Сергеевым ухом? Желаю, чтобы все было благополучно!.. Ты, оказывается, ни строчки не написала Якову?![477]... Напиши! (Померанцев, 8.) Як[ов] ходит с палкой, вскоре поедет в Барвиху, потом в Ессентуки.
Был у меня Эрдман. Решает вопрос — ехать ли ему или нет в Лебедянь. Он тебе напишет или уже написал.
Диктуется 21-я глава. Я погребен под этим романом. Все уже передумал, все мне ясно. Замкнулся совсем. Открыть замок я мог бы только для одного человека, но его нету! Он выращивает подсолнухи! Целую обоих: и человека, и подсолнух.
Твой М.
17. 14 июня 1938 г. Вечером.
Дорогая Люси!