Милая Елена Сергеевна, так давно мечтаю написать Вам, что уверенно могу сказать, что напишу плохо. Не одно, так другое отрывает от намеченного, и жизнь несется по какому-то боковому руслу, а не тому, которое стараешься проложить себе. Но надо быть довольной малым. До праздников сидели с Пашенькой и считывали переписанный мною 84 том Толстого — письма Льва Ник[олаевича] к Соф[ье] Андр[еевне] с 1886 г. по 1910 г.[705], когда он ушел и умер. Вся моя жизнь, мелкие воспоминания, разговоры, интонации вспоминались по ходу работы. В конце концов устала двояко: от переживаний и от окончания большого труда [...].
Хотела сказать Вам еще, что постоянно думаем и говорим о Вас и о Михаиле Афанасьевиче. Пашка то на ночь читает что-нибудь, то возится с биографией, переделывая ее и прибавляя по словечку, так что я уж не подсчитаю, сколько раз я ее переписывала. Я не согласна с ним, что он хочет давать ее на чтение всем членам. Это надо сделать под конец, когда она у него в достаточной степени утрясется, а пока он ее трясет и трясет, и делается лучше. Вчера он чувствовал себя затерянным среди важных и надменных орденоносцев, но, по-видимому, барахтался и что-то возражал и пояснял так, чтобы заступиться за произведения и за то, чтобы представить [...] все произведения, без безапелляционного выбора их членами комиссии. И что за тон? Ох, я бы с удовольствием спросила, откуда этот тон? До чего не люблю я напыщенности и необоснованной важности! Ну вот, разворчалась, старушечья манера, но делать нечего, уж кажется я повидала на своем веку людей, а важности в них и не заметила, а в новых простоты нет. Ну, заткнись, старуха. Целую Вас, милая Елена Сергеевна, крепко. Надеюсь, что Вы все же повидаете красоту неба и гор крымских.
Дорогая Елена Сергеевна, припишу Вам несколько слов о заседании. Протокол Вам, впрочем, вышлют[706]. Деловая сторона (издательство, квартира, пенсия) разрешается удовлетворительно, но тон заседания во всяком случае не в духе Миши. Безапелляционный и орденоносно-авторитетный. Оказывается, Миша написал две плохих пьесы: Мольера и Ивана Васильевича. На Мольера бросался Фадеев, на Ив. Вас. — Хмелев и Леонов. Очевидно, Хмелев не подыскал себе роли, свои оценки он доводами не подкрепляет. У Фадеева хоть аргументы есть — в конце Ив. Вас. милиция не должна задерживать всех; Тимофеева, как изобретателя, следовало оставить в покое. Мольер — самая бесцветная фигура в пьесе, а возвеличен Людовик. Но что же делать, если последнего Болдуман хорошо играл, а Станицын — плохо. Особенно ратоборствовали против кровосмешения. Тем не менее делается попытка издать все 6 пьес. Самое симпатичное в заседании — письменное заявление Асеева. Очень хорошо написал[707]. Маршак мил. Виленкин приятен своей озабоченностью.
Статьи предложено две — биография и оценочно-идеологическая, говорящая о творчестве М[иши] в целом. Фадеев для последней статьи рекомендовал Юзовского[708] и Гурвича[709]. Остановились на двух: Маркове и Гурвиче. Юзовского я себе представляю, Гурвич мне ничего не говорит. Биографию свою я предложил пустить на просмотр всем членам комиссии. Что касается общей статьи, то Фадеев так определил то положительное, что внесено М[ишей] в литературу («многого он не видел»): 1) гуманизм, 2) он любил свою родину, 3) боролся с ложью. По существу это верно, но нельзя рубить талант тезисами.
Вспоминаю, как Миша рассказывал о заседании, где обсуждалось его либретто «Минин и Пожарский». «Я не понимаю, зачем они меня слушали, они наперед все знают, и им все ясно, ну а мне неясно». Издавать, вероятно, будет «Советский писатель». Ну вот я у Анночки занял всю бумагу. Целую руку.
Павел.
Милая Елена Сергеевна, поймите, что не из непонимания, а потому что боюсь, не смею говорить о Вашем самочувствии и Ваших переживаниях.
Ваша А. Т. П.
5. 27 мая 1940 г. (Из Москвы в Ялту)
Дорогая Елена Сергеевна, Вас ждут в Москву 2–3 июня. Хотя из-за погоды мы все откладываем отъезд, но вряд ли дождемся Вас. Пользуюсь случаем, что мы идем к Вашим соседям, и решил занести к Жене: 1) 2 книги, у меня задержавшиеся, 2) две Мишиных вещи («Война и мир» и рассказ), 3) 2 экземпляра биографии, как она окончательно у меня определилась. Я на заседании комиссии предложил для ознакомления мое писание, но после заседания никого не видел, т[ак] ч[то] разрешите передать через Вас. Разумеется, предварительно я прошу Вас прочесть все написанное и внести те поправки, которые Вам покажутся нужными. Если комиссии или Вам биография предстанется неприемлемой в целом, то отложите ее; если для печатания понадобятся какие-нибудь выкидки или изменения, то Вы наилучше это рассудите. Я на все согласен, лишь бы это было к лучшему для Мишиной памяти, а ведь как раз это-то Вы соблюдете наилучше. Еще бы мне хотелось, чтобы ознакомилась Елена Афанасьевна[710], которая мне так помогла разными сведениями. Еще я передал один экземпляр Леонтьевым; больше никому не давал и никого не видел.
Выезжаем мы до 10 июня. Если бы Вы захотели нам прислать о себе весточку или что-нибудь понадобится в связи с биографией, то удобнее всего писать на адрес Коли — Калуга, улица Марата, 13 — для передачи нам. Мы будем жить против города, по ту сторону Оки, — и почта там сомнительная.
Спасибо Вам за Ваше последнее письмо. Вы писали в нем о скором выезде из Ялты, поэтому мы решили, что письмо уже не застанет Вас там. Почта ходит очень плохо, до Калуги — около 5 суток!
Очень хотелось бы поговорить и повидаться с Вами. Вдруг захотелось почитать «Батум». У меня была какая-то фальшивая апперцепция этой вещи, сейчас я к ней подготовился. А в этом месте его творчества у меня нет реального представления. Разумеется, прочесть роман в целом законченном виде будет для меня величайшим наслаждением. Вы мне подарили один литературный документ: бумажка 30 карбованців подробно и досконально описана в сцене Василисы из «Белой гвардии» — точка в точку. Миша держал перед глазами бумажку, когда писал соответствующую страницу романа.
«Художественный» в Ленинграде. Я видел М. П. Чехову на другой день после отъезда Книппер. «Три сестры» в Ленинград не повезли. Спектакль этот — настоящий. Ансамбль хороший. Мужчины хуже прежнего состава, но женщины на высоте. И Тарасова хороша. Мне этот спектакль доставил подлинное наслаждение, мы были на генеральной репетиции.
Я что-то расписался, а хотел только уведомить Вас о возвращаемых книгах и рукописях. Целую руку. Преданный Вам
Павел Попов.
Целую Вас нежно. Усталая Анна Т. П.