Следует, однако, признаться, что в эти времена невежества, когда развлечением считалась или охота, или война, когда люди не видели никаких удовольствий и были погружены в мрак суеверий и невежества, которые тяготели над ними как тяжелое бремя, шуты, конечно, представляли собою некоторого рода развлечение; их всюду принимали, и они всюду являлись желанными гостями. В особенности женщины любили слушать шутов. Но действительно жизнь в замках была очень скучна и однообразна. Представьте себе один из этих громадных мрачных замков, которыми была усеяна почти вся Западная Европа; эти замки были окружены глубокими рвами, через которые проходили по подъемным мостам, высокие стены с массивными воротами возвышались вокруг всего здания, зубчатые башни замка виднелись еще издали, а под зданием находились ужасные подземелья. Конечно, жизнь за этими стенами казалась очень скучною и монотонною. Еще владелец замка имел кое-какие развлечения: он был занят охотою и войною, охранял свои владения, делал набеги на соседей или сам отражал их набеги; творил у себя в замке суд и расправу. Но что было делать его жене? В то время еще турниры не вошли в обычай, и развлечений не было никаких. Ей ничего не предстояло иного, как только взобраться на вершину башни и смотреть оттуда на окрестности. Но в то время и окрестности не представляли ничего особенного; все было так тихо и монотонно: горы и леса, реки и долины. Еще не было трубадуров, которые так хорошо умели воспевать крестовые походы; не являлся красивый рыцарь, который скакал бы во всю прыть по направлению к замку, прильнувший к шее лошади. Конечно, при таком отсутствии развлечений шут положительно являлся кладом: он умел и плясать, и скакать, выделывая такие уморительные прыжки: он пел песни смешные и забавные, играл на волынке или на флейте, знал столько загадок, поговорок, прибауток; рассказывал такие интересные сказки и побасенки; он один был причиною тому, что в этих громадных скучных залах замка раздавался веселый непринужденный смех. Шут всегда занимал более высокое место, чем собака, обезьяна или орлик, которых благородные дамы кормили из своих рук и которые служили им также развлечением.
Большей частью такой шут походил на Эзопа, каким его изобразил Плануд. Чем более он был безобразен и уродлив, тем большим успехом он пользовался; но чем более хозяева замка ласкали и баловали такого шута, тем более его ненавидели пажи и прислуга; но зато и шуты хорошо умели мстить за себя, выбирая и пажей, и прислугу мишенью для своих шуток и острот. Если какой-нибудь шут недостаточно хорошо знал свое ремесло, то ему давали учителя, который обязан был его усовершенствовать в этом искусстве. «Шут, живущий в знатном доме, – говорит Жакоб в своем «Рассуждении о шутах французских королей», – воспитывался с таким же старанием, с таким же трудом и такими же издержками, как и ученый осел… К нему приставлялся наставник… Он должен был заучивать прыжки, поговорки, прибаутки, песенки». Часто случалось, что если он дурно приготовлял свой урок, то его стегали ремнем и затем отправляли обедать на кухню вместе с поварятами.
Taкие шуты часто принадлежали к одному семейству, так как их ремесло переходило по наследству от отца к сыну; были даже целые династии шутов. Библиофил Жакоб, упоминая о Гийоме Буше, приводит при этом очень интересные подробности. Здесь идет дело об одном идиоте, появившемся на свет Божий».
«Этот слуга происходил из такого рода и из такой семьи, где все отличались глупостью и веселостью; кроме того, все те, которые рождались в этой семье, откуда происходил этот слуга, отличались также глупостью и оставались такими на всю жизнь; вся знать брала себе шутов из этой семьи, так что ее глава получал большие деньги». Подобное преимущество, конечно, унижает человеческое достоинство.
Некоторые из этих шутов были, однако, люди с сердцем. Под их плащом шута билось действительно прекрасное сердце; это же сердце точно так же, как и сердце их повелителей, разрывалось на части от страданий. Трибуле, которого изобразил Виктор Гюго в своей пьесе «Король забавляется», вовсе не похож на настоящего Трибуле, как это мы докажем в следующей главе; но он может сойти за бессмертный тип тех шутов, которых, вероятно, было достаточно и которые, под тяготением всеобщего презрения или терзаемые какою-либо печалью, должны смеяться по обязанности в то время, как их глаза готовы наполниться слезами или когда их душа исполнена негодования и отвращения!
Однако шуты появлялись не только в замках знатных вельмож, но даже попадали во дворцы коронованных особ; здесь-то, быть может, появлялись наиболее замечательные шуты; но что еще более удивительно, что подобные шуты встречались и в монастырях: некоторые духовные лица любили развлекаться выходками шутов и скоморохов. Об этом факте упоминается в документах, собранных в XVII столетии одним немецким юрисконсультом Гейнеке и бенедиктинцем Мартеном. Гейнеке упоминает об одном запрещении 789 года, в силу которого духовным лицам не дозволялось держать шутов, охотничьих собак, соколов и стремянных. Однако, несмотря на все эти запрещения, шутовство и скоморошество не прекращалось. Доказательством этому может служить «Празднество Глупцов», которое продолжалось до XVI столетия. Ученый Дютильо в одном из своих сочинений, изданном в Лозанне в 1741 году и озаглавленном «
По Дютильо, празднество глупцов берет свое начало от Сатурналий, которые праздновались в Риме; во время этого празднества слуги надевали одежду своих господ и садились вместе с ними за стол в воспоминание о Золотом веке, когда все были равны. Когда язычники приняли христианство, то им было очень трудно отвыкнуть от этих празднеств, исполненных такого неподражаемого веселья. Епископы для облегчения перехода из одной религии в другую допустили в новой церкви такого рода празднества, во время которых причетники открыто совершали богослужение, как в древних сатурналиях, слуги садились за стол вместе со своими господами. Однако подобное веселье скоро перешло границы приличия, так что духовные власти вскоре же и запретили подобные празднества. Св. Августин в своей проповеди «De Tempore» в начале V столетия и Толедский Собор в 633 г. также запретили эти празднества, но это не имело успеха, потому что они все еще продолжались в течение нескольких веков. Праздник глупцов обыкновенно справлялся на святках и в особенности в день Нового года. В кафедральных соборах в день, назначенный для этого праздника, причт выбирал из своей среды епископа глупцов, и посвящение его в этот сан сопровождалось целым рядом шутовских обрядов. Когда посвящение было совершено, то епископ глупцов совершал богослужение с митрою на голове, с посохом и епископским крестом в руках. В церквах, которые находились в прямой зависимости от папского престола, избирался не епископ глупцов, а папа глупцов; в монастырях избирался аббат или аббатиса. Замечательно то обстоятельство, что все эти папы, епископы и аббатисы дураков пользовались своим недолгим пребыванием в сане и выбивали в честь свою медали и жетоны и даже чеканили (из олова или другого сплава) шутовскую монету со своими изображениями. Новоизбранного епископа, папу или аббата окружала целая толпа мелких причетников, переодетых в женские платья, в масках с гудками и волынками в руках. Вся эта толпа пела неприличные песни, кричала во все горло, ела колбасу и сосиски, словом, эти люди вели себя как помешанные: они играли в кости, в карты и распространяли по всей церкви чад от кадильниц, в которые вместо ладана были положены обрезки старых подошв. Этот праздник заканчивался катанием в навозных телегах по всему городу, причем клирики потешались тем, что бросали горстями навоз в прохожих.
В некоторых епархиях, в особенности в Рейнской, многие епископы принимали участие в особого рода увеселениях, которые назывались, как и во время Горация, «Декабрьскою свободою». Этот факт хотя и кажется уже слишком странным, но, тем не менее, он подтверждается многими документами, собранными Дютильо в его мемуарах.
Однако не следует думать, что этот праздник глупцов одобрялся только наиболее молодыми и наименее серьезными духовными лицами. Один ученый, по словам Герзона[16], даже поддерживал такого рода мнение, что подобная церемония была так же приятна Богу, как и празднование Благовещения Пресвятой Девы.
В некоторых местностях праздник глупцов соединялся с праздником ослов или с разными другими увеселениями; это доказывало, что в Средние века церковь не всегда предавала шутовство анафеме. К празднику глупцов присоединялся еще и праздник ветвей, состоявший в том, что причетники целой процессией отправлялись 1 мая в лес епископа. На возвратном пути они шумели и кричали, заставляя одних прохожих прыгать через помело, а других танцевать и петь. Такая балагурная церемония продолжалась с 28 апреля по 1 мая. В промежутках между службами каноники играли в кегли под сводами церкви или давали там представления и концерты.
Но еще было хуже того, когда один каноник по имени Бутейль, который около 1270 года установил особого рода службу, называемую «obit»[17], ставил на клирос пять бутылок вина для певчих, принимавших участие в этой службе. С тех пор во время этого празднества певчие постоянно напивались допьяна. Во время питья вина певчие ели еще особого рода пирожки, которые назывались
Как уже было сказано выше, праздник глупцов справлялся и в монастырях, как в мужских, так и в женских, и это продолжалось до семнадцатого столетия. В одном из писем, адресованном на имя Петра Гассенди в 1645 году, один старый монах по имени Матюрен де Нёри[18] жалуется на те неприличные церемонии, которыми сопровождалось празднование глупцов или невинных во многих монастырях Прованса. Мирская братия, которую называли также капустниками (coupe-choux), потому что они занимались домашними и огородными работами, а во время празднества глупцов занимали места монахов в церкви. Они надевали навыворот разорванные ризы, держали в руках книги вверх ногами, делая вид, что их читают, надевая при этом очки с вынутыми стеклами, а вместо них вставляли апельсиновые корки, дули в кадильницы, наполненные золою, и осыпали ею друг друга. Словом, творили всякого рода безобразия.
Дютильо упоминает еще о мемуарах Антония Лансело, члена Академии надписей (1675—1740), относительно древнего празднества глупцов в Вивьерской епархии. Во время этого празднества происходил сначала выбор аббата духовенства, которого назначал низший клир (молодые каноники и клир). Затем служили молебен, после этого происходила процессия, которая повторялась в течение всех восьми дней празднества. Епископ Глупцов появлялся в день св. Стефана. Он пользовался своим званием только в следующие дни: в день св. Стефана, в день св. Иоанна и в день св. Иннокентия. Он облачался в одеяние епископа и благословлял народ.
Конечно, серьезные люди хорошо понимали, что подобные церемонии только развращали нравы, и потому старались всеми силами воспрепятствовать подобным процессиям и празднествам.
Соборы, папы и епископы рассылали запрещения и предавали анафеме непослушных. Морис де Сюлли, епископ Парижский, в конце XII века и Одон де Сюлли в начале тринадцатого столетия строго запрещали подобные церемонии, но все эти заботы епископов были совершенно напрасны; народ вышел из повиновения и продолжал справлять праздник глупцов со всеми сопровождавшими его неприличными церемониями; так это продолжалось более двухсот пятидесяти лет. В 1444 году богословский факультет в Париже, по словам Мезерея[19], написал по просьбе епископов письмо ко всем прелатам и ко всем епископам, чтобы прекратить все увеселения подобного рода. В 1435 году декретом Базельского собора запрещались не только празднества глупцов, но даже и маскарады, а те духовные лица, которые допускали в своих епархиях подобные увеселения, отрешались на три месяца от должности. Словом, на каждом соборе, которые следовали один за другим, в XV и в XVI столетиях постоянно издавались декреты, запрещающее все церемонии, подобные празднеству глупцов.
Светские власти присоединились к духовным и также всеми силами старались искоренить все неприличные процессии и торжества. Так, в 1552 году Дижонский парламент издал циркуляр, в котором строго запрещалось переодевание мужчин в женские платья, ношение масок, а также и все неприличные церемонии: послушникам же угрожало строгое наказание: их отдавали под суд как преступников. Этот циркуляр был прочитан всенародно, и затем несколько сот его экземпляров были расклеены на дверях приходских церквей и на углах улиц.
Соединенными силами духовных и светских властей удалось наконец совершенно искоренить обычай праздника глупцов и тому подобных церемоний. Однако шутовства нельзя было искоренить совершенно; многие протестантские пасторы позволяли себе говорить такие проповеди, которые возбуждали в публике смех. Вообще, пасторы любили жестикулировать, повышать и понижать голос, что выходило у них несколько театрально. Часто эти пасторы для объяснения догматов религии делали такие странные сравнения, что невольно приводили слушателей в сильное недоумение. Правда, некоторые из этих проповедников делали это не из шутовства, но совершенно по неведению, вовсе не имея и в мыслях, что их странные сравнения могут вызвать улыбку на устах их слушателей; также были и такие проповедники, которые умышленно присоединяли шутовство к своим проповедям. М.А. Канель в одной из своих книг, озаглавленной «Исторические исследования относительно шутов французских королей», приводит массу интересных документов по поводу подобных проповедников; из них особенно были замечательны Мишель Мено и Оливье Майяр. Первый из них был из ордена кордельеров[20]; он родился около 1450 г. и умер в Париже в 1518-м или 1519 году. Его прозвали Лангдор (золотой язык). Оливье Майяр родился в Бретани в 1440 году, умер в 1503-м и был проповедником при дворе Людовика XI. Однажды Майяр, говоря проповедь на сюжет о состоянии души в чистилище, между прочим сказал: «Когда эти души слышат, что за их упокой опускают деньги, которые издают звук
Наконец, еще Жан Раулен. Он родился в 1443 году и умер в 1514-м. Под конец своей жизни, в 1497 году, он удалился в аббатство Клюни. Он был современником Мено и Майяра и также потешал своих слушателей, рассказывая им об одной вдове, которая хотела выйти замуж за своего слугу и которую священник ее прихода послал спросить совета у колоколов. До свадьбы вдова слышала, как колокола ей говорили: «Возьми твоего слугу, возьми твоего слугу!» А после свадьбы те же колокола ей говорили: «Не бери твоего слугу, не бери!»
Здесь, кстати, упомянем еще о том, что многочисленные изображение фигур глупцов встречаются как на наружных, так и на внутренних стенах многих соборов. Так, в деревне Шампо, находящейся в двенадцати километрах к северо-востоку от Мелуна. в тамошней церкви находится множество изображений крайне странных и между прочими три головы шутов в остроконечных колпаках и с погремушками. Здание этой церкви относится к двенадцатому столетию. Точно так же в одной из парижских церквей, построенной в XV веке, мы видим разные украшения, изображающие епископа с шутовским жезлом в руках и монаха в колпаке с ослиными ушами и также с шутовским жезлом в руке.
Можно безошибочно сказать, что между всеми этими шутами очень мало разницы: все они похожи друг на друга, как те, которые ютились в монастырях или которые жили в замках у вельмож, или, наконец, те, которые как вольные птицы бегали по дорогам в самых странных костюмах и смешили народ; они зарабатывали себе хлеб, переходя из одного города в другой, появляясь на рынках и ярмарках или же стараясь подстеречь какого-нибудь принца или знатного вельможу, чтобы потешить его своими выходками и шутками и за это получить или приглашение на ночлег, или немного денег, чтобы иметь возможность продолжать свой путь. Иногда эти шуты путешествовали целыми партиями в сопровождении музыкантов, которые играли на различных инструментах или рассказывали сказки, тогда как сами шуты выделывали разные фокусы, кривлялись, затевали различные игры и всячески старались потешать народ. Иногда они показывали обезьян, собак и других дрессированных животных; часто эти шуты, собираясь труппами, разыгрывали целые сцены; то они представляли ссору женщин, то изображали пьяных, а иногда давали и драматические пьесы. Так, Жаль в своем «Критическом словаре биографии и истории упоминает о некоторых из этих бродячих шутов, которые часто давали представления в присутствии коронованных лиц, как, например, Карла VI и королевы Анны Бретанской.