Она колеблется, и мне начинает казаться, что фурия действительно собирается согласиться.
– Это только разозлит его, – наконец говорит она. – Ты не знаешь его так, как мы.
И трещина, которая образовалась у меня в груди, становится еще больше. Потому что, если бы она сказала: «Хорошо, я отведу тебя к нему, полетели», это показало бы мне, что лжецом был бог, а я все неправильно поняла. Это показало бы, что я не идиотка. Что я не зря доверилась фуриям. Что я не совершила ту же ошибку. Снова.
– Давай попробуем, – настаиваю я. – Он и так зол на меня. Куда уж хуже?
– Это его мир. – Алекто оглядывается на Мегеру и Тисифону, наблюдающих за нами. Застывших на одном месте.
– Но между вами подписан трактат, – напоминаю я. – Если я одна из вас, если это действительно так, значит, он распространяется и на меня, верно? – Мой голос слишком резок. Мегера и Тисифона переглядываются, и я понимаю, что фурии догадываются, что что-то не так. Мой пульс ускоряется.
– Если ты одна из нас, почему тогда хочешь уйти? – спрашивает Мегера.
– Потому что… я переживаю за свою семью.
Она смотрит на меня бездонными глазами.
– Рано или поздно они окажутся здесь.
Я не сразу понимаю, что она имеет в виду – вряд ли они тоже сорвут цветок на холме и упадут в Загробный мир, – но затем слова Мегеры обретают смысл, и волосы на шее встают дыбом.
– Когда умрут?
– Это удел всех смертных.
Мне невыносимо даже представить папу или Мерри, застрявших здесь. В этих ужасных одеяниях, в мире без цвета, рельефа, звука и вкуса. Никаких птиц, которыми бы восхищалась Мерри. Нет вещей, с которыми папа мог бы повозиться и сломать, прежде чем починить.
Алекто издает тихий звук и обвивает свои руки вокруг меня. Я отталкиваю ее.
– Не надо.
– Кори?
Я не могу вынести растерянного, обиженного выражения ее лица. Эту ложь, эту сплошную ложь.
Я выбираюсь из-под одеял и хватаю свечу, спички и сменную тунику.
– Мне нужно помыться, – сообщаю я.