На поповских хлебах
Отец Лев в своём кабинете-келии
В эту келью-кабинет и в годы советской власти, и в перестройку, и в постперестроечную неразбериху шли и ехали люди из разных уголков Курска, России, мира. Старушки прихожанки, интеллигенты с детьми всех возрастов, работники партийных и советских органов, директора музеев и заводов, историки и актёры, журналисты и педагоги, семинаристы и архиереи. Немногие — открыто, не таясь, большинство — вечером, под покровом сумерек. Он был неудобен очень многим, как в любой исторической эпохе, в любом государстве бывает неудобен человек, не идущий на компромисс со своей совестью. И в то же время необходим даже и тем, кто привык приспосабливаться к окружающей среде. Потому что, как заметил ещё Тертуллиан, душа человека по природе христианка. Как малые мотыльки и большие бабочки, летели души, ищущие Света, на негаснущий свет его окна. Кто-то возвращался в прежнюю, удобную жизнь и никогда больше не заглядывал в тихий дворик, кто-то, как Никодим у Христа, становился тайным учеником. Но были и те, кто, как апостолы, оставляли всё и, взявшись за плуг, не оборачивались вспять. Их было меньше других: апостолов всегда мало. И я, увы, не из их числа.
Однажды, приехав на исповедь, я неожиданно застала у своего духовного отца празднично накрытый стол и больше, чем обычно, незнакомого мне люду. Оказалось, что у отца Льва был день Ангела, о котором я, к своему стыду, не знала. Усадив меня за стол, батюшка представил гостей, а потом, в следующий мой приезд, рассказал историю одного из бывших в тот день у него священников.
Ещё в советское время, возле курского кафедрального собора, где служил тогда отец Лев, к нему подошёл молодой человек и, представившись секретарём горкома комсомола, пригласил на антирелигиозный диспут. «Почему меня?» — спросил батюшка. «Да ведь вы всегда ходите в форме и поэтому я знаю, что вы священник». Это была правда. Отец Лев, приняв веру, крещение и сан после окончания исторического факультета Московского университета, никогда уже не носил никакой одежды, кроме подрясника, рясы, пояса и сапог — в полном соответствии с церковным уставом. Впрочем, одна неуставная для современности вещь у него была: деревянный посох, за ношение которого его шутя называли в Курске «святителем Барнышовским» (по старинному названию района города, где он проживал). Тут же, на улице у храма, между священником и комсомольским вожаком завязалась долгая беседа… На диспут церковное начальство послало другого батюшку, но исправить «деликатную» для того времени ситуацию не удалось: комсомольский вождь стал священником и даже построил маленький храм в деревеньке под Курском, где служит и поныне.
А потом грянула перестройка, открывшая окна и впустившая в наши дома воздух свободы. Приоткрылись границы — хотя бы для неперлюстрированной переписки. Всё чаще, приходя в дом батюшки, я видела на его столе иноземные почтовые конверты. А однажды он сообщил, что перешёл в юрисдикцию Русской Православной Церкви Заграницей. Это был удар для его сослуживцев, для теперь уже бывшего епархиального начальства. Это был удар и для меня — ведь он ставил меня перед выбором, который я сделать так и не смогла, оставшись евангельским Никодимом. Не смогла расстаться с красотой наших дивных храмов, со стройным многоголосием соборных хоров, со своими многочисленными друзьями в этих храмах… Но не смогла расстаться и со своим духовным отцом. Это было время мучительного разлада с самой собой. И отец Лев, к удивлению многих, благословил «оставить всё, как есть». Я молилась и пела в храмах одной юрисдикции, а исповедовалась и причащалась в другой — у своего духовника. Знавшие его недоумевали: чудит отец Лев. А он просто жил по Христовой заповеди: «Никого приходящего ко Мне не изгоню вон». Он жил по Христовой любви.
Менялись времена, менялись нравы. И только в этом доме не менялось ничего. Большие портреты Государя Николая Александровича и Государыни Александры Фёдоровны, что висели в гостиной ещё в советское время, задолго до официальной канонизации. Неутомимая, хотя и часто болеющая, матушка Андроника, заботливо ограждающая батюшку от всех мирских попечений. Почтительные, беспрекословно выполняющие волю отца сыновья, один из которых стал священником. И вечно новые четвероногие обитатели — собаки и коты, выброшенные людьми на улицу, которых матушка собирала, казалось, по всему Курску, отмывала, лечила и подыскивала им новых хозяев. Это зверьё беспрепятственно разгуливало по дому, забиралось на кресла, но никогда — никогда! — даже месячный щенок не входил, несмотря на постоянно открытую дверь, в кабинет батюшки, где было множество святынь. «Я им сразу говорю, что сюда — нельзя, и они слушаются», — улыбался отец Лев в ответ на моё недоумение.
Отец Лев за работой
Случалось и мне приводить в этот дом курских семинаристов, привозить молодых священников. Кто-то искал ответ на мучивший вопрос, кто-то просто хотел удовлетворить своё любопытство. В отличие от меня, отец Лев видел это с порога и, отпуская незваного гостя после краткой беседы, разводил руками: «Ты же видишь: здесь я ничем не могу помочь».
Были — их и сегодня немало — и те, кто стремился бросить ком грязи в это светлое имя, не удосужившись — не удостоившись! — встретиться лично. Впрочем, это их грех. А на светлом от природы грязь долго не задерживается. Мы все грешим: кто больше, кто меньше? — доподлинно знает один Господь. Но однажды я услышала слова старого схимника: «Важно не то, как грешить, а то, как каяться». Свидетельствовать о чужих грехах — недостойное занятие. Но как каялся мой духовник — я видела. Соборный протоиерей, он встречал своего же ставленника, вчера рукоположенного священника, радостным возгласом: «Как хорошо, что тебя Господь привёл! Пойдём, поисповедуешь меня». «Я — вас? Как же это…» — терялся гость. А матушка Андроника шептала зардевшемуся юноше: «Ты теперь батюшка, ты не имеешь права отказывать, а он всегда так: если согрешил — не будет служить, пока не поисповедуется».
Каким духовником был отец Лев, я поняла только после его кончины. Кажется, он и сам не знал — и уж во всяком случае не ценил — своих пастырских дарований, хотя написал замечательную книгу «Заметки по пастырскому богословию» (она была издана после его смерти, в 1999 году, в Сан-Франциско). После одной из зарубежных поездок — в последние годы жизни отца Льва постоянно приглашали в разные страны к русскоязычной зарубежной пастве — батюшка рассказывал мне, как он сослужил в храме, где на праздничном аналое лежали сразу две великие чудотворные иконы Божией Матери: Курская-Коренная «Знамение» и Иверская-Монреальская мироточивая. Рассказывая об этих иконах, он вскользь упомянул о том, что одна из прихожанок, совершенно чисто говорящая по-русски африканка, попросила поисповедовать её, и отец Лев удивился той глубине покаяния, которое, по его словам, он и в России видел редко; она же высказала ему восхищение его даром духовника, чем батюшка был очень смущён. «Какой я духовник? — обычный грешный пастырь. Мне до сих пор неловко перед настоятелем того храма: ведь она могла и ему что-нибудь такое сказать обо мне», — закончил отец Лев.
Сегодня и я могу утверждать: таких духовников действительно очень мало. Я не могу привести здесь пример моей исповеди: это тайна, разглашать которую не имеет права ни пастырь, ни пасомый. Но за годы, прошедшие после кончины отца Льва, я больше ни разу не отходила от исповедального аналоя с тем чувством чистоты и безгрешности, которое неизменно бывало у меня прежде. Лишь однажды осмелилась я попроситься в духовные чада к пожилому архимандриту, с которым мне довелось общаться в течение нескольких лет. Старый монах — наместник большого монастыря — отказал: «После отца Льва — я вас не потяну».
Я долго скорбела о своём духовном сиротстве. Пока не поняла однажды: другого духовного отца у меня быть просто не может! Как не может быть второго родного отца или матери. Но если умерших родителей иногда всё же могут заменить ребёнку другие люди, то истинный духовный отец и там, в неведомой дали, не оставляет своим попечением духовных детей. В любой трудной духовной или жизненной ситуации, в любом сомнении, в раздумье о том, как правильнее поступить, я слышу ответ своего духовного отца. Память, словно магнитофонную запись, включает то, что, казалось, давно забыто.
Я была плохой духовной дочерью: возражала, спорила, не слушалась. Отец Лев никогда не приказывал, не настаивал, находил компромиссы и требовал лишь одного — искренности. Но его слово, сказанное с бесконечной любовью, оказывается, живёт во мне, и сегодня я вижу, что он всегда, во всём был прав. Его невозможно было смутить ни одним вопросом, ответ всегда был спокойным, чётким, понятным и неопровержимым. И лишь однажды, когда я попросила научить меня молиться, услышала: «Этого пока не могу, молитвенник я плохой». Хотя на самом деле периодически, в разное время, батюшка давал мне мудрые и очень верные, в полном согласии со святоотеческими наставлениями, советы о том, как следует и как нельзя молиться. Он лишь не дерзнул поделиться личным опытом молитвы — видимо, следуя врачебной заповеди «не навреди». Смею предположить, что и этот дар Господь послал ему сполна. Предпоследней в жизни отца Льва зарубежной поездкой стало паломничество в греческий старостильный монастырь святых Киприана и Иустинии. Его восторженные рассказы об этом островке Православия, где царит Христова любовь, где епископ, как рядовой послушник, подметает храм после окончания службы, до сих пор живы в памяти. Но о главном он упомянул, как всегда, вскользь: именно там получил он то, о чём сам давно просил у Господа, — опыт чистой молитвы, избавляющей от страстей. С тех пор посетителей, приходящих к отцу Льву в его обычные приёмные часы, всё чаще встречали домочадцы: «Простите, батюшка молится, если хотите — подождите». Такими словами встретил и меня один из его сыновей за несколько дней до Пасхи 1998-го года.
Я сидела на крошечной кухне одна — все домочадцы ушли куда-то по своим делам — и готовилась к исповеди. К последней исповеди у своего духовного отца. Он вышел ко мне, как всегда, светлый, радостный и какой-то… совсем бесплотный, неземной. Вроде ничего удивительного: он всегда был худеньким, сухощавым, всегда постился строго по уставу, а тут — Великий пост кончается. Но к обычной радости от встречи и исповеди примешивалось чувство тревоги. И принимая благословение, я удержала его руку. «Батюшка, вы не болейте, пожалуйста», — вырвалось у меня. «Да что ты, деточка. Теперь я больше не болею».
…Майский Курск ликовал, отмечая очередную годовщину великой Победы. И мало кто обратил внимание на траурную процессию среди тихой улочки. Духовные чада прощались с отцом Львом. Он умер на третьей Пасхальной седмице в Нью-Йорке, прилетев на Собор Русской Православной Церкви Заграницей. Его отпевали собором архиереев там же, в Нью-Йорке, перед любимой и глубоко почитаемой им Курско-Коренной иконой «Знамение», и лишь на девятый день, уладив международные формальности, доставили в Курск. Ещё почти сутки открытый гроб простоял дома: тление не коснулось тела. Похоронили батюшку, по его завещанию, на тихом сельском кладбище недалеко от города. Сороковой день по его смерти пришёлся на день Святой Троицы — престольный праздник домашнего храма отца Льва.
Прошли годы. РПЦЗ воссоединилась с Московской Патриархией. Имя «неудобного» пастыря можно произносить во весь голос, не опасаясь исповедовать себя его поклонником, почитателем, учеником. Что сказал бы он нам, сегодняшним, если бы был жив? Впрочем, я не люблю сослагательного наклонения. Господь забирает из этой жизни верных Своих учеников, когда они готовы к вечности.
Пышные поповские хлеба
Отец Валерий Лапковский, мой первый духовник, не был лишён литературного дара. Свои проповеди он готовил тщательно: писал их на бумаге, потом начитывал на магнитофон, иные печатал на машинке, переплетал и присылал мне. В одной из таких гомилетических миниатюр в рассуждении о том, что приводит молодых людей к служению Богу, меня поразило передаваемое о. Валерием заключение обывателя — мол, нет для семинаристов в Церкви более привлекательного, чем «пышные поповские хлеба».
Когда мой муж стал священником, а я — матушкой, мне и самой пришлось отведать этих хлебов.
В момент назначения мужа на сельский приход я находилась в Питере — уехала из Курска на другой день после его рукоположения в священники: я ведь ещё оставалась студенткой и мне полагалось иногда учиться. Первый вопрос, который задали мне посвящённые в мою тайну сокурсники, буквально сбил меня с ног. Позже я слышала его много раз и всё никак не могла понять, откуда берутся подобные домыслы. «А правда, что все попы — коммунисты?» — спросили меня друзья. Тогда мне казалось это дикой шуткой. И только много лет спустя, уже после перестройки, когда стали известны неприглядные факты вынужденного сосуществования Церкви и государства, я убедилась в справедливости поговорки: в каждой шутке есть доля правды. А доля эта была в том, что коммунистическое правление стремилось развалить Церковь изнутри. Иногда получалось. Поступающим в семинарии чинились различные препоны: не выдавали вовремя аттестаты об образовании, тянули с увольнением с работы, часто практиковался повторный призыв в армию на так называемые военные сборы. Практически каждому священнику советского времени пришлось пережить беседу с уполномоченным по делам религий или с представителем КГБ с предложением о сотрудничестве, с обещанием при этом каких-то благ и льгот либо, напротив, с угрозами в отношении личного и семейного благополучия. Мы знаем о тысячах новомучеников — священниках и мирянах, расстрелянных, умученных, отбывших лагерные сроки за веру в Бога.