Теперь мозг заработал яснее. Получалось, как-то странно был устроен организм: чем невыносимее он страдал от холода и сведенных судорогой напряжения мышц, тем яснее и четче думалось.
«Когда меня найдут завтра? Сегодня ребята уже не выйдут. Темно. Ташлыков соображает. А вдруг они все-таки пойдут. Сейчас? Не найдут. Не найдут-то, не найдут, но ведь сами угробятся. А что я могу сделать? Теперь уже все равно».
С равнодушием он начал думать, что весь сегодняшний день — сплошная цепь ошибок. Пожалуй, Ташлыков прав — стоило поискать какой-то другой выход из ситуации, потому что этот оказался просто не по силам; все сложилось неудачно один к одному: будь с ним Борис, они бы уже давно пили чай на вершине. Он вспомнил, что мог бы взять Василия, и сейчас бы тот стоял под ним и подставил руку — была бы опора.
Потом он совершенно ясно представил, что все эти размышления больше не нужны, что и мучиться больше незачем, а надо набраться духу и покончить со всем разом.
Степанов оторвал онемевшую руку от скалы и стал сдвигать со спины карабин. Он дотянулся до затвора, открыл его и услышал, как из магазина вышел патрон. Ему долго не удавалось поставить затвор на место, но в конце концов он закрыл его и запер. Потом Сергей расстегнул ремень, и карабин сполз прикладом вниз — между скалой и им. Он направил ствол в подбородок и равнодушно соображал, что же дальше. Дальше надо было осторожно опустить руку и нажать на спусковую скобу.
Неожиданно в мозгу Степанова, затухшем было перед последней жаркой болью, вскрикнул немой голос: «Почему осторожно? Глупо. Если не осторожно, то сорвусь. После этого я тоже упаду. И если сейчас полезу, тоже разобьюсь. Так и так. А может, не разобьюсь. Может, там, чуть ниже — выступ. Может, до него два сантиметра осталось — сползу. Меня страх не пустил. Да после выстрела все равно падать. Стоп. Нет, не все равно. Так, не все равно. Я выстрелю, они услышат и точно тогда пойдут искать, потому что подумают — я их зову. Пойдут и гробанутся».
Степанов еще ничего не решил окончательно. Мысли его беспорядочно сменялись. Ни одна не фиксировалась как решение, но что-то ожило в нем, а может быть, в глубинах мозга уже было решение, только глубоко где-то и не всплыло еще.
Но и в теле что-то оживало. Он оторвал руку от скалы и, превозмогая тупую боль одеревенелости, напрягал кисть, пальцы, пытался сжать их в кулак. Одновременно старался напрячь все мышцы сильнее той, сковывающей их напряженности, которая вызывала судороги. Сил не было, и он заставлял тело работать только волей, которая всегда теплится в живом мозгу до тех пор, пока он не угаснет окончательно.
Степанову удалось сжать и разжать пальцы. Он пошевелил кистью. Боль пронизала его. Он не мог понять, откуда, но боль будила — он снова хотел жить.
Рука сделалась послушной, и от нее пошло тепло по всему телу. Кисть слегка покалывало, и это покалывание отдалось везде. Он перенес тяжесть тела на одну левую ногу. Почти не шевелился, а просто представил, что стоит на одной левой ноге. Правую он не почувствовал, но она пока отдыхала, и хотя Степанов испугался, что совсем не чувствует правую ногу, терпеливо ждал, что-то должно с ней случиться.
И случилось. В ступне, голени, в икре ногу заломило почти нестерпимой рвущей болью и повело. Хотелось ударить ногой о скалу, скорчиться в комок, обхватить колени руками, выть изо всех сил и кататься по земле. Но осторожность, сторожившая и это мгновение, спасала его: «Упадешь. Упадешь раньше времени и не сможешь даже сделать то, что задумал».
Карабин начал валиться набок по скале, и Степанов чуть наклонился и за ремень плавно опустил оружие на полку: «Оружие все-таки. Мало ли, а вдруг останешься живым? Отвечать придется».
Он уже несколько раз старательно перемещал тяжесть тела то на одну, то на другую ногу и шевелил правой послушной рукой. Никак по-другому он двигаться пока не мог. Тело сильно ломило, он чувствовал какую-то тошноту, отчего напрягался временами до дрожи. Так продолжалось, наверное, очень долго — представление о времени Степанов потерял.
Когда начал бить сильный озноб, понял: немного отошло и тело начало чувствовать холод. Ломота прошла. Во рту стало сухо — язык шершаво скреб по нёбу.
В метре от лица блестела сосулька. Степанов медленно начал перемещаться к ней.
Сосулька отломилась у самого основания, но он отгрыз только небольшой кусок, подождал, когда он растает, и, прополоскав рот, выплюнул невкусную ледяную воду, чтобы не слабеть и не остывать.
Теперь Степанов попробовал напрячь все тело, и оно послушалось. Озноб не проходил, но Степанов понял, что пока и не справится с ним окончательно. Знобило не только от холода: его покинуло равнодушие, снова поселились жизнь и страх. Сейчас он должен сделать последнее, на что толкнуло отчаяние. Но где оно теперь, это равнодушие, с которым так легко сделать последний шаг? И смог ли бы он только с отчаяния, ради одного себя заставить свое «я» выкарабкиваться?
Степанов вспомнил, что ребята могут искать его, и, представив путь в темноте, заторопился, начал собираться внутренне: надо, обязательно надо выбраться и доделать работу, потому что если не сделает он, если не выберется, то другому здесь придется крутиться с самого начала. И неизвестно еще, какой ценой тот человек заплатит. Вот что было главным.
Теперь, когда Степанов чувствовал тело, когда оно жило и хотело жить дальше, надо было еще раз перешагнуть через себя: сломать и подавить страх.
Он медленно начал спускаться с полки. Когда она оказалась на уровне груди, он проверил, твердо ли стоят ноги, и, дотянувшись правой рукой до карабина, застегнул ремешок. «Если сорвусь и не сразу… — подумал он, — подам ребятам знак утром. Быстрее найдут. Или чтоб не мучиться. Пригодится».