– А я на подножке, – сказала Малышка весело.
– Свалитесь, – угрюмо заметил шофер.
– Не свалюсь, – ответила Малышка и, захлопнув за раненым дверцу, стала на подножку.
– Товарищ военфельдшер… – начал снова шофер.
Но Малышка крикнула, чтобы он ехал, тем строгим, не допускающим возражений голосом, который появлялся у нее тогда, когда дело касалось раненых и когда окружающие не понимали, что она, Малышка, лучше кого бы то ни было знает, что нужно делать, чтобы раненым было лучше.
Летучка тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно скользкие. На рытвинах летучка, как утка, переваливалась с боку на бок, вылетала из колеи и подпрыгивала с треском, который больно отдавался в ушах Малышки. Она чувствовала, как в этот момент в кузове раненых приподнимало в воздух и ударяло о дно машины. Один раз она сама чуть не свалилась на ухабе, но, все-таки удержавшись, сейчас же сама себе улыбнулась той улыбкой, которая у нее всегда появлялась после пережитой опасности.
К хуторку, где располагался санбат, подъехали уже перед самой темнотой. Малышка, соскочив с подножки, подбежала к знакомой хате, но около хаты, к ее удивлению, не было заметно обычной суеты. Она вошла в хату: там было пусто. В следующей было тоже пусто. Только хозяйка безучастно стояла у кровати, перевертывая то на одну, то на другую сторону промокший от крови тюфяк.
– Уехали? – спросила Малышка.
– Да, – сказала хозяйка. – Вот уж час как уехали. Сообщение какое-то к ним пришло, сложили все и уехали.
Малышка вернулась к своей летучке и, откинув брезент, заглянула внутрь кузова.
– Что, выгружаемся, сестрица? – спросил старый казак, раненный в голову и в лицо и перевязанный так, что из-под бинтов торчали только одни его лохматые седые усы.
– Нет, милый, – ответила Малышка. – Нет, пока не выгружаемся. Уехал отсюда медсанбат. Мы прямо в госпиталь поедем.
– А далеко это, сестрица? – спросил раненный в живот, лежавший навзничь, и застонал.
– А ты зря языком не трепи, – сердито сказал ему усатый. – Сколько будет, столько и поедем.
И Малышка поняла, что усатый рассердился не на вопрос «далеко ли?», а на то, что раненый стонет при ней. У нее дрожали руки – не от холода, а от усталости, оттого, что всю дорогу приходилось крепко цепляться, чтобы не упасть.
– Замерзли, сестрица? – спросил усатый.
– Нет, – сказала Малышка.
– А то мы потеснимся, садитесь к нам в кузов.
– Нет, – сказала Малышка. – Я ничего. Поедем поскорей.
Она снова стала на подножку, и машина двинулась. Было уже совсем темно. До госпиталя осталось еще двадцать километров. Пошел дождь. Дорога становилась все хуже и хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофер вылезал и, чертыхаясь, возился с карбюратором. Малышка не слезала. Во время этих остановок ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то онемевшие пальцы совсем откажут ей. По ее расчетам, машина уже проехала километров пятнадцать, когда начался дождь. Ветер дул навстречу, и косой дождь валил, залипая лицо и глаза. Ей много раз казалось, что она вот-вот свалится.