– Ничего, свезет! А то полевая почта, говорят, больше месяца идет.
– Да, примерно так. – Артемьев вспомнил письмо сестры.
Полынин вырвал верхнюю, еще Козыревым исчерченную страницу и протянул блокнот:
– На, пиши!
Артемьев торопливо нацарапал несколько строчек одеревеневшими от поводьев, плохо слушавшимися пальцами.
– Кому пишешь? – спросил Полынин, увидев, что Артемьев уже складывает листок. – Больно коротко.
– Матери.
– Так вот и все мы: как матери, так коротко. А то и вовсе забудешь. Козырев улетел в Москву, а я даже про мать и не вспомнил. Ну что они там?
Он сунул в карман записку Артемьева и взялся за трубку.
– Четырнадцатый! Даешь двойку или не даешь? Жду.
– Полуторка готова, товарищ майор, – входя в юрту, сказал оперативный дежурный.
– Давай езжай, не трать время, – обратился Полынин к Артемьеву и кивнул на дежурного: – Я ему поручу, чтоб дозвонился и сообщил, что ты уже выехал.
– Надо и до госпиталя дозвониться, – попросил Артемьев.
– А в госпиталь звонить – лишнее. У меня там летчик раненый лежит, я сию минуту сам туда еду.
– Ночью?
– А когда же? Утром мне летать надо! Самому Апухтину все скажу.
– Действительно скажешь? Не забудешь?
– Что значит «забудешь», если раненый человек в степи лежит? Я два часа назад, наверное, как раз их и видел. Люди и лошадей десятка два. В районе солончаков. Могут быть они?
– Вполне могут.
– Ну вот, – сказал Полынин так, словно он с этой минуты лично знаком с Даниловым и Артемьев может окончательно не тревожиться за судьбу пограничника. – Все сделаю, будь покоен. Иди грузи на машину свое добро!