Они сидели особняком.
Только Марфа, и здесь оставшаяся хозяйственной женщиной, любовно хлопотала о забытых гостьях и усердно угощала их какими-то сиявшими и светившимися плодами. Вскоре та же Марфа привела к музам св. Цецилию и новую отроковицу, св. Музу, и еще несколько женщин, прославившихся на земле своим искусством.
И когда они присоединились к обществу девяти, то за столом сделалось весело. Св. Цецилия[10] села рядом с Полигимнией, музой гимнов, закутанной в тяжелый плащ. Она была когда-то представительницей богослужебного пения, имела серьезное, строгое лицо и управляла теми, кто славил гимнами ее отца, всемогущего вседержителя Зевса. Родственна была душа Полигимнии с душой ее новой подруги, ибо св. Цецилия была тоже музой духовной музыки христиан и покровительствовала тем, кто новыми гимнами славил Творца Вселенной. Полигимния и Цецилия быстро разговорились: Муза рассказывала ей о древних ладах богослужебных гимнов, ныне утраченных в музыке, а святая показывала ей свою лиру. И обе женщины с увлечением говорили о любимом искусстве.
Отроковицу Музу Марфа подвела к Терпсихоре и усадила ее рядом с нею.
Терпсихора казалась совсем молодой девушкой с миловидным, улыбающимся лицом; на голове у нее был веночек, а лира ее лежала около нее на столе. Терпсихора стала рассказывать Музе, как она увеселяла плясками пирующих богов, как она жила в Пиерии, у подножия Олимпа, какие почести воздавали им люди и герои; рассказывала ей еще о плясках античной древности, о хороводах в долинах Геликона и Парнаса, на цветущих берегах светловодного и звонкоструйного Кастальского источника, который был посвящен ей и ее сестрам-музам.
— Я слышала, тебя называют Музой, — сказала Терпсихора, печально улыбнувшись. — Так называли в древности нас, богинь, покровительниц искусств и наук. Разве ты тоже богиня?
Отроковица отрицательно покачала головой.
— Нет, я только святая, и Муза — мое христианское имя. Мы его взяли у вас… Но я любила на земле пляску больше всего в жизни. Я безумно любила ее и сама всю свою жизнь плясала.
Они оживленно разговаривали, и все музы разговорились. Прежнего смущения как не бывало.
К их веселому обществу подошел царь Давид. Он принес золотой кувшин с напитком благодатной радости и всех угощал из этого кувшина, и все пили и согревались благодатной радостью. У музы Эрато царь Давид заинтересовался кифарой и стал разглядывать ее, и сравнивать ее со своим кимвалом, на котором играл он перед ковчегом.
Но кифара Эрато была сделана искуснее.
— Правда ли, что ты умеешь плясать? — спросила его повеселевшая Терпсихора.
— Да, — ответил царь Давид, — я плясал изо всей силы перед Господом в льняном эфоде и всегда плясать буду. И благословен Господь!
И он налил Терпсихоре питье благодати и перешел к Евтерпе, с которой говорила теперь Цецилия, заинтересовавшись ее двойной флейтой.
Ну вот к столу муз, языческих и христианских, подошла Женщина величественной красоты в лазоревом одеянии, вся в цветах и лентах. Она села с ними за один стол, между Уранией и Клио. Она сказала им несколько благостных слов, потом, нагнувшись под звездный венец Урании и положив руку на свиток Клио, нежно сказала им:
— Музы милые! Я до тех пор не успокоюсь, пока мне не удастся всех вас, девять сестер, навсегда оставить на небе Искусством вашим жил древний мир. Боги и люди им жили…
И Она ушла дальше под розово-серебристые сени столпившихся облаков.
Все, сидевшие за столом, были обрадованы этой лаской и милостью. И музы поднялись от радости из-за трапезы, взялись за руки, образовали хоровод и запели гимн. Они разделились на две группы, в каждой по четыре голоса, а Терпсихора, радовавшаяся пляске, управляла ими.
И они запели гимн, славя новое Божество, низвергнувшее их старых богов. Сначала пели они робко и тихо, но потом все смелее и громче.
Но… сурово, печально и мрачно звучал в небе языческий гимн неведомому музам Богу. И в гимне было столько мучительной тоски, столько тяжелой жалобы! Удручающе-странно звучала их песня. Все смолкло и смутилось вокруг. Зловещее молчание воцарилось на этом благостном празднике. И пение и пляски девяти сестер возбудили в селениях неба всеобщее горе. Все вспомнили свои утраченные земные радости и те мирские горести, от которых они столько страдали.
ebooksa