Едва ли обратив внимание на мои слова, Тим сошёл с моста и тяжёлой поступью направился к своему дому. Я же воротился на ферму. В моё отсутствие Филлис пошевелилась и произнесла два или три слова. Миссис Хольман по капле вливала бульон в её полусознательно приоткрытый рот. Всех прочих жителей Хоуп-Фарм впервые за долгое время созвали на общую молитву, что сулило скорое восстановление прежнего покоя и счастья. Однако и в те дни, когда мы не сбирались вечерами в столовой, всё, что мы ни делали, было немою мольбою о выздоровлении Филлис, и теперь мы угадывали на лицах друг друга благодарное выражение. Опустившись на колени, мы стали ждать, когда раздастся голос мистера Хольмана. Но он не начинал. Его, силача, душили слёзы, и вместо слов послышалось рыдание. Тогда старый Джон повернулся, не вставая, и молвил:
– Сдаётся мне, хозяин, что все мы уже возблагодарили Господа в наших душах, а слова Ему сегодня, может, и не нужны. Да благословит нас всех Бог, и да исцелит он нашу Филлис! Аминь.
После этой краткой импровизированной молитвы, произнесённой старым Джоном, все мы поднялись с колен. «Нашей Филлис», как он её назвал, с каждым днём становилось лучше. Однако выздоровление её было медленным, и порой я унывал, боясь, что никогда уже она не станет прежней. Опасения мои частью оправдались.
При первой возможности я рассказал пастору о том, как Тимоти Купер на протяжении долгого летнего дня нёс добровольную вахту на мосту.
– Господи, прости меня! – воскликнул мистер Хольман. – Я возгордился. Первым местом, куда я отправлюсь, лишь только смогу покинуть свой дом, будет жилище Тимоти Купера.
Незачем и говорить, что Тим снова был принят на ферму. Впоследствии мне не раз приходилось восхищаться терпением, с каким пастор учил слабоумного выполнять ту лёгкую работу, которая отвечала скудным его способностям.
Кузину Филлис стали сносить вниз, в столовую, где она часами безмолвно лежала на просторном диване под окнами. День ото дня она бывала неизменна: нежна, тиха, грустна. Её телесные силы понемногу крепли, однако прежняя энергия не возвращалась, и мне не раз становилось жаль мистера и миссис Хольман, когда я видел их напрасные старания пробудить в ней интерес. Однажды пастор преподнёс дочери свёрток голубых лент и, нежно улыбнувшись, напомнил ей о том, как однажды она призналась ему в своей любви к подобным милым пустячкам, до которых так охоч прекрасный пол. Филлис поблагодарила отца, но, едва он вышел, отложила ленты и смежила веки.
Ещё меньшего успеха добилась её матушка, принесшая ей латинские и итальянские книги, столь любимые ею до болезни – вернее сказать, до того, как уехал Холдсворт. Отворотившись к стене, Филлис расплакалась, лишь только миссис Хольман покинула комнату. Слёзы молодой госпожи замечены были прозорливою служанкой, расстилавшей скатерть к раннему обеду.
– Полно, Филлис! – сказала Бетти, подходя к дивану. – Мы сделали для тебя всё, что могли, и доктора сделали всё, что могли, да и Господь, осмелюсь сказать, должно быть, сделал для тебя всё. Только, видно, ты этого не заслуживаешь, раз сама не хочешь ничего для себя сделать. Будь я тобою, я скорее б луну погасила, чем глядела бы, как рвётся сердце у отца и у матери. Каково им ждать, соизволит ли их дочка подняться на ноги и приложить старание, чтобы стать, как прежде, бодрой! Ну вот. До долгих проповедей я не охотница и больше ничего говорить не буду.
Через день или два, когда мы были вдвоём, Филлис спросила меня, что, по моему мнению, сказали бы мои родители, если б она захотела месяц-другой погостить у них. Слегка покраснев, моя кузина робко призналась мне в желании переменить обстановку и отвлечься от тягостных дум:
– Только на время, Пол. А потом… мы заживём безмятежно, по-старому. Я знаю, мы сможем. Я смогу. И так будет!
Парижская мода в Крэнфорде
Знаете ли вы, мои читатели, как жили наши крэнфордские друзья в 1856 году? Полагаю, нет.
Вне всякого сомнения, вы помните чету Гордонов. Ведь я рассказывала вам, что милая Джесси Браун стала женою майора Гордона, которого любила с юности. И даже превратившись из бедной девушки в богатую леди, она не позабыла добросердечных обитателей Крэнфорда.
Итак, Гордоны отправились путешествовать за границу, ибо находили в путешествиях большую отраду – как, должно быть, и все, кому довелось жить в полку. Теперь, в мае 1856 года, супруги приехали в Париж, с тем чтобы провести в этом славном городе и его окрестностях целое лето, однако мистер Людовик вскорости собирался возвратиться в Англию, о чём миссис Гордон мне написала. Я обрадовалась этой оказии, так как давно хотела сделать маленький подарок мисс Пул, любезно принимавшей меня в своём доме. В ответном письме я просила миссис Гордон подыскать что-нибудь элегантное, сшитое в новейшем вкусе и вместе с тем приличествующее даме почтенных лет. О новизне фасона я упомянула потому, что незадолго до того мисс Пул завела со мною продолжительную беседу о старомодности чепцов миссис Фитц-Адам, однако, как я поняла впоследствии, мне стоило предостеречь миссис Гордон от приобретения слишком модной вещи – уверяю вас, рьяное следование моде не всегда во благо. Цена моего подарка не должна была превышать двадцати шиллингов: в таком выражении сумма казалась внушительней, чем если б я назвала её одним совереном.
Миссис Гордон ответила мне, что всегда рада услужить старым друзьям. Перед тем как покинуть пределы французской столицы, она целый день посвятила покупкам и кроме прочего приобрела изящную клетку, изготовленную по новейшему образцу. Для нашей общей приятельницы следовало, по её мнению, заказать такую же, ведь нигде в мире не делают клеток так хорошо, как в Париже.
Идея, пришедшая на ум миссис Гордон, повергла меня в некоторое недоумение: клетка, пусть даже самая красивая, была бы подарком не столько для самой мисс Пул, сколько для её попугая. Гораздо охотнее я преподнесла бы ей изысканный головной убор, нечто среднее между тюрбаном и чепцом. Надеясь, что именно такая вещь и будет прислана из Парижа, я с величайшим трудом отговорила свою добрую знакомую от приобретения шляпки в модной лавке Джонсона. Теперь же, противореча собственным словам, я принялась убеждать её купить шляпку как можно скорее, пока этого не сделал кто-то другой. Мисс Пул была слишком наблюдательна, чтобы не счесть моё непостоянство странным.
– Но Мэри! – воскликнула она. – Ещё вчера вы бранили тот чепец! Лиловый, по-вашему, меня старит, зелёный приличен лишь молодой даме, а сочетание их не идёт к моему лицу!
– О да, я и в самом деле так говорила… Однако, право же, я заблуждалась. Всю ночь я об этом думала и теперь полагаю, что… что в отдельности каждый из двух цветов был бы плох, но вместе… Они превосходно друг друга дополнят… то есть составят друг другу прекрасный комплемент.
Не желая раскрывать истинной причины, побудившей меня столь резко переменить мнение о чепце, я говорила то, чего не понимала и сама.